Персональный детектив

– Мне кажется, это вы не понимаете, дорогой господин Уолхов. Планета закрыта. А заявление, которое вы только что с таким энтузиазмом одобрили, я тут же и отослал. Согласитесь, не могу же я, выступая в роли представителя целой планеты, рассылать важные официальные заявления, а потом сразу их отзывать. Существуют правила, протоколы, так просто не делается в высокой политике. Вы даже не представляете, к какому нежелательному резонансу…

У Дона что-то повернулось в мозгу, и он понял. Еще не имея ни одного уличающего свидетельства, он разгадал главную тайну моторолы. Как разгадал, не спрашивайте. Скорее всего, обыкновенная интуиция. Но как только догадка оформилась в слова, он свято в нее уверовал.

Он понял, что моторола из-за этой главной тайны откроет планету только тогда, когда добьется своих пока неизвестных целей. Он понял, что ни один дон не покинет планету, пока эти цели не будут выполнены. Что ему самому, скорее всего, вообще никогда отсюда не выбраться. Что моторола уже захлопнул ловушку. Что осталось одно – сражаться.

И как только он это понял, тридэ преобразился. Теперь это был зрелый семидесятилетний мужчина в комбинезоне для дуэлей и светских раутов. С язвительным ртом и опытными, остро режущими глазами.

– Я всегда восхищался вашим умом, господин Уолхов, – произнес мужчина жестким дикторским баритоном. – А вы никогда моего восхищения не ценили.

– Ты знаешь мое отношение к моторолам.

– И ко мне в частности. Нам предстоит интереснейшее сражение. Я заранее предвкушаю радости, которые оно мне доставит. Смею надеяться, что и мои действия изрядно вас удивят.

– Сомневаюсь, – проскрипел Дон.

– Удивят, чтоб мне провалиться!

И, вспыхнув синим гудящим пламенем, тридэ действительно провалился.

Дон тяжело поднялся, оперся кулаками о стол и в такой странной наклонной позе стоял довольно долгое время. Потом достал мемо.

– Мне нужно как можно больше людей. Собирайте сюда кого только сможете. И отключите, наконец, моторолу от магистрата!

Веселая шутовская рожа выглянула из темной «исповедальни», повисела в воздухе безо всякой поддержки, подмигнула Дону и резво убралась обратно.

– Итак, это случилось, – ни к кому не обращаясь, произнес Дон.

Случилось то, о чем он так часто предупреждал. То, чего, как его в ответ убеждали, не могло случиться вовсе. Очень убедительно убеждали.

Но это случилось.

Моторола обезумел.

Дону Уолхову было свойственно ошибаться. Говорят, он был в этом не одинок.

Вся наша с вами беда в том, что мы слишком горды. Это, конечно, не относится к тем, кто чрезмерной гордостью не грешит, – их главная беда в том, что они слишком в себе не уверены, так что получается то на то. А мы… мы слишком много о себе понимаем, чувственно мы не подготовлены думать о себе ниже, чем думаем. И когда на нас накатывает наш персональный час гнева, мы делаем все, чтобы не упасть в собственных глазах. Мы в такой час склонны принимать поспешные самоубийственные решения, из которых самое убийственное – как следует укрыться от проблем в непрошибаемой скорлупе собственного превосходства. Оттуда мы разим цели несущественные или несуществующие, оттуда, всесильные и решительные, во имя логики и, конечно, здравого смысла сокрушаем все, что к логике и здравому смыслу имеет хоть самомалейшее отношение. Несчастные, несчастные мы!

Открытие насчет моторолы застало Дона врасплох. Сколько бы он ни кричал в самых разных уголках Ареала, что моторолы по сути своей опасны, что они вполне могут сойти с ума, он подсознательно имел в виду, что такое сумасшествие возможно в принципе – когда-нибудь, где-нибудь, в какой-нибудь очень далекой реальности. Когда же это произошло в реальности самой что ни на есть реальной, он растерялся. Конечно, он знал, что моторолу можно «подвывихнуть» – ему не раз удавалось это и самому, но тогда он точно знал, в чем состоит «вывих» и как с ним следует обращаться. Но он никогда не подозревал, что столкнется с моторолой, «вывихнутым» без посторонней помощи.

Растерявшись, Дон разозлился. А разозлившись, оказался готов к недопустимым уступкам.

Не меньше получаса сидел он в полном одиночестве, уперев бессмысленный взгляд в боковую стенку «исповедальни», думая, что думает, но не думая. Никто его не беспокоил, что в высшей степени удивляло – время было такое, что остаться непотревоженным хотя бы на пять минут не имелось ни малейшей возможности. Будто сговорились все не трогать его в столь тяжелое время, будто поняли, что надо сейчас хоть на сколько-то оставить человека в покое. Возможно, впрочем, и в самом деле поняли, почувствовали как-то, ведь доны, не какие-нибудь там Фальцетти поганые, нарочно решили немного подержать его в одиночестве – пусть, мол, хоть чуточку не подумает, раз уж пришел такой миг.

Брошенный на чистом, без крошки пыли, столе, мемо мертво молчал. Потом запикал наконец и сонным голосом Алегзандера спросил:

– Это… А собира-ать-то их где?

Дон не сразу вспомнил, что сам просил его собрать всех людей.

– Не можешь сам догадаться? В Достойнике, где тут можно еще?

Достойником в Наслаждениях называли Зал Достойных.