Персональный детектив

– Информация обо всех разговорах в личном кабинете Дона за последние полторы недели. Есть кое-что любопытное, – с невыносимо наигранной скромностью ответил Фальцетти.

– Однако, – сказал моторола, и юноша позади Фальцетти приподнял левую бровь. – В знак восхищения перед вашей изобретательностью, превосходнейший Джакомо, приподнимаю перед вами правую бровь!

«Стекло» засверкало сиреневыми искорками – моторола снимал с него сведения.

– Оч… Оч… Оч-ч-чень интересно, мой невероятный Джакомо.

На какую-то долю секунды моторола даже забыл о своем тридэ, тот бросил игривый взгляд куда-то вбок, что-то явно собрался сделать, но доля секунды кончилась, и управление восстановилось.

– И как тебе эта информация?

Фальцетти пожал плечами.

– В своем роде очень интересный ход. Но он не Бог.

– М-да! – почти воскликнул моторола. – Во всяком случае, эта версия мной прорабатывалась в первом десятке наиболее возможных вариантов.

Фальцетти состроил недоверчиво-хитрый взгляд – мол, ну как же, конечно, так я тебе и… Ход Дона, по его мнению, был неожиданным и почти беспроигрышным. Да что там «почти»?! Просто беспроигрышным!

– Мы с тобой сделаем так, мой бесконечно полезный Джакомо…

На следующий же день между кузенами и камрадами произошел случай. Все происходило в полном соответствии с инкунабулой Дюмы Гомера «Три москвита» – по всей видимости, инкунабула эта запала в душу Фальцетти еще с тех времен, когда он жил в воспитательном мансионе (во время рождения Фальцетти, как и многие, воспользовался своим правом и отказался от родителей – о чем впоследствии ни разу не пожалел вслух).

Кузенов застали за работой – они сидели в небольшой, на четыре стола, моторольной траттории «Экскузова» и тихо несли какую-то околесицу, сопровождая беседу ужасающими гримасами. Кузены были угрюмы – работа не клеилась, гримасы, еще до конца не отрепетированные, шли не в той последовательности, которую предписал Дон, слаженного хора не получалось. Однако они старались вовсю, по сторонам не смотрели и поэтому не обратили внимания на четверку рослых камрадов с наплечными значками Гвардии Фальцетти, в полном молчании усевшихся за соседний стол.

– Может, сначала закажем что-нибудь? Пить очень хочется, – сказал один из них, громадина с лицом подростка.

– Помолчи.

Диалог этот, не слишком громкий, но и не бесшумный, не прошел мимо внимания кузенов. До сих пор камрады особенных хлопот Братству не доставляли – между двумя этими сквадронами с самого первого дня наметилось противостояние, хотя пока оно проявлялось разве что на уровне взаимных словесных подначек. Но вот это вот «сначала закажем» кузенов насторожило. Они незаметно обменялись взглядами и пришли к выводу, что надо побыстрей уходить.

На беду кузенам, надо было предварительно рассчитаться. Один из них щелчком пальцев подозвал подавательный столик – вечного и, похоже, неуничтожимого Динди, – но тот в это время обслуживал Брайхоахина.

Пусть даже в ущерб динамике повествования, но о Брайхоахине все же следует сказать пару слов. Тем более что это единственный повод что-то о нем сказать, ибо в дальнейшем он никакого участия в сюжете принимать не будет.

Итак, Джогун-Димитрие тенеман Брайхоахин был знаменит не только своим причудливым именем, но также и тем, что всю жизнь, по крайней мере, большую ее часть, просидел за угловым столиком траттории «Экскузова». В этом смысле он был настолько постоянен, что стал своеобразной достопримечательностью не только района траттории, но и всего города. Он появлялся за своим столиком где-то к полудню, сидел все одиннадцать часов до среднего сна, уходил, через четыре часа, вторым утром, появлялся вновь и уж теперь досиживал до самой глубокой ночи.

Он был очень общителен и по-своему честен, однако о себе постоянно и даже с каким-то остервенением лгал. Поэтому никто не знал, откуда Брайхоахин приехал на Стопариж, почему ведет такую вежетабельную жизнь, сколько ему лет, что он умеет, кто платит ему за то, чтобы он вел жизнь Бездельника – вообще никто ничего о Брайхоахине толком сказать не мог. Достоверно известно было о нем только то, что он некоренной стопарижанин. Он просто сидел бог знает сколько десятилетий за одним столиком, ел, разговаривал и смотрел. И никогда ни во что не вмешивался.