Персонных дел мастер

Он пожаловался было на кражу усатому сержанту, но тот в ответ загоготал, как жеребец: «Го-го-го! У нищего мазилки золотой крестик!» Впрочем, золото есть золото, и сержант устроил повальный обыск среди заключенных. В лохмотьях одного грязного лаццарони и сверкнул золотой крестик.

— Вот оно, матушкино благословение! — вскинулся было Никита, но сержант молвил лукаво:

— Нужно еще доказать, чей это крестик. Сей почтенный синьор,—он показал па бродягу,—тоже ведь твердит, что и у пего была матушка! Истина мне дороже всего на свете, синьоры, так что пусть пока крестик побудет у меня! — И сержант опустил золото в свой широкий карман. А вслед за тем строго наказал Никите:— Не беспокойте меня боле вашими глупостями, иноземец! Сидите и ждите скорого и правого суда за насилие, учиненное вами над нашим синьором Чирелли.— Нет сомнения, на чьей бы стороне оказался сей скорый и правый суд, но заветная звезда в сей час заглянула вдруг в камеру, где томился Никита.

Сначала раздались громкие голоса, и среди них Никита, еще не веря, опознал громкий голос Сонцева, затем зазвенели засовы, и тот же усатый сержант льстиво попросил русского синьора Никиту выйти из камеры. Когда Никита перешагнул порог, жандарм успел сунуть ему нечто в руку. Никита разжал ладонь и увидел золотой крестик — матушкино благословение. А вслед за тем увидел улыбающегося Сонцева и господина Савву Рагузинского.

— Вовремя же мы явились в сие узилище, дабы вырвать тебя из лап альгвасилов! — Сонцев крепко обнял Никиту. У того голова пошла кругом: он видел то Сонцева, то улыбающегося посла, то усатого жандарма, который навытяжку стоял перед адъютантом великого герцога и, выпучив глаза, слушал звонкую речь офицера о вежливом обращении с иноземцами.

— Ба! Да в каком ты непрезентабельном виде, мой Бочудес! — рассмеялся тем временем Со о цен, в котором, как обычно, насмешка взяла верх над чувством.— Взгляни-ка на себя в зеркало!

Никита взглянул в жандармское зеркало и обомлел: кафтан был порван во время стычки с синьором Чирелли и его блистательной супругой, белая нательная рубаха была черной от грязи и тоже порвана, под глазом красовался здоровенный синяк от жандармской длани.

— А ведь Мари Голицына требует сего Рафаэля в снятое ею палаццо!— обратился Сонцев к Савве Рагузинскому.— Не можем же мы представить перед очи ее светлости этакого лаццарони. Придется тебя, мой милый, сначала отмыть и отскрести от грязи! И благослови жадность сего альгвасила. Товарищам его не понравилось, что сей сержант не поделился с ними золотом твоей матушки,— вот они и сообщили в канцелярию великого герцога, что схвачен, мол, и сидит на съезжей некий российский Тициан. А здесь, к твоему счастью, господин Савва заглянул в канцелярию — вручить тебе государев пансион. Пришли тебе наконец денежки из Петербурга! Ну да и я заскочил к тебе часом, по известному тебе делу... — И здесь вдруг Никита вспомнил о томящейся в чулане статуе прекрасной Венеры.

— Едем, немедля едем!— Никита совсем даже невежливо первым вскочил в карету Сонцева и крикнул кучеру:— Погоняй!— И, обернувшись к Сонцеву, объяснил опасность, которая грозила статуе Венеры.

Перепрыгивая через три ступеньки, он взлетел на свой чердак и первое, что увидел,— крепкий замок на дверце чулана. Синьор Чирелли явно посчитал, что там, кроме пыли, у бедного художника ничего нет, и не стал возиться с замком. Зато все холсты мастера исчезли. Но что значат его работы перед знаменитой Венерой!

Никита распахнул дверцу чулана, и потрясенный Сонцев увидел прекрасную статую.

— Ай да Петька Кологривов! Поймал жар-птицу за хвост!— восхитился Сонцев.— Да и ты, сударь мой, молодец! Сохранил статую. Чаю, Россия и государь заслуги твоей не забудет! А пока вот тебе окроме пансиона золотые ефимки от брата твоего Романа! Я ведь в Италию на корабле с русской красной икрой приплыл, и вел тот корабль приятель твой Джованни!

На другой день умытый и щегольски наряженный Никита, после того как вещи его были перевезены в новую мастерскую (при появлении адъютанта великого герцога синьор Чирелли безропотно возвернул все холсты художника), вошел в малую полутемную гостиную старинного палаццо, в углу коей белел мрамор Венеры, а рядом сидела белокурая красавица, напоминавшая распустившуюся розу, в которой он сразу и не узнал прежнюю вертушку и капризницу Мари Голицыну.

«Владычествует четырьмя!»