Перстень Григория Распутина

– Ах, вторник, да, да, да. Сейчас, сейчас… – бормотал Борис Михайлович. – Ну как же, вспомнил! С утра я ходил в поликлинику сдавать анализы. Затем зашел в магазин за молоком и кефиром. Дочь посылала, затем отдыхал. Было очень жарко, и я проспал до четырех. Потом пообедал, приготовил себе окрошку. Потому что утром еще купил квас. Потом почитал, около семи вернулся с работы зять, мы поужинали, я еще раз делал окрошку. Дочки во вторник не было, она ездила к старшему внуку в лагерь, а Софочка была во вторник у бабушки, в смысле, у родителей зятя. Вот, и они вернулись домой около девяти, их Дима привез. Это зять. Потом мы еще раз поужинали и легли спать, – довольный собой, закончил Борис Михайлович.

Надо брать, решил Саня. Пусть дальше с Кавинскими капитан разбирается. Саня про это семейство с определенностью мог сказать только одно: кто-то из них убил Ситникова. Саня склонялся к кандидатуре жены, но, впрочем, и бывшего супруга он бы сбрасывать со счетов не стал.

Таким образом, к вечеру десятого июля в распоряжении капитана Филатова оказались целых три подозреваемых.

Глава 17 Март 1942 г. Волховский фронт

– Все из вагонов! Все из вагонов! – кричал охрипшим, сорванным голосом человек в светлом тулупе с белыми то ли от снега, то ли от седины усами.

– Обстрел, все из вагонов! – вторили ему выскакивающие из вагонов люди в военном, в гражданском. Они проваливались в глубокий рыхлый снег, махали руками, ругались, глядя в пасмурное, затянутое тучами неласковое небо.

– Немцы прорвали оборону, пути взорваны! – неслось из конца в конец состава.

– Где машинист? – где-то в начале поезда кричал усатый. – Все из вагонов!

В полукилометре от состава, посреди бескрайнего заснеженного поля, разворачивались орудия, пехота наспех обустраивала позиции.

– Немцы! Немцы!

– Все, кто может держать оружие, ко мне!

– Добровольцы, сюда! Женщин, женщин с детьми выгружайте!

А потом, гул, и грохот, и земля дрожит, и снег взлетает в небо, и снова дрожит земля. И не слышно за гулом и грохотом ни стонов, ни криков раненых и умирающих.

Слабые, едва живые люди, с запавшими глазами, те, кто чудом пережил блокадную зиму сорок первого, кто ползком, кто нетвердым шагом, прочь, прочь от вагонов! К роще, такой беззащитно голой, словно начерченной карандашом на белом листе, с тонкими, слабыми деревцами. К ней! К ней!

На открытой платформе артиллерийский расчет, втягивая головы в плечи, содрал брезент с зенитной установки и бьет прямо с поезда.

Немцы! Немцы!

Тонкая растянутая цепочка бойцов, занявших оборону в поле, держалась из последних сил, не давая прорваться к составу оголтело прущим на них сытым, полным сил фашистам, отстреливаясь кто из винтовки, кто из автомата, а фашисты все накатывали на них серыми волнами, и редела цепь, гибли бойцы, все шире становились бреши.

– Бойцы, отступаем! Отступаем! Кто живой, за мной вон к тому леску! – раздался с левого фланга чей-то звонкий, надрывный крик.

Зашевелились, поползли, продолжая отстреливаться, едва передвигая замерзшее, онемевшее тело, оставляя погибших товарищей. За спиной догорал разбомбленный состав. Съехала с платформы покореженная зенитка, поле уже не было белым. Черные неподвижные тела, кровь, какие-то тюки и чемоданы усеивали пространство от горящих вагонов до леска. Выжил кто-нибудь? Спасся? Бог весть.

Родион полз, напрягая все силы, нога не слушалась, еще в начале боя его ранило осколком. Санитарка, маленькая, пухлая, с перепуганным личиком и выбившимися из-под ушанки светлыми мокрыми прядями, метавшаяся среди раненых, попыталась перевязать ее, наложила жгут. Кровь вроде остановилась, но ногу Родион больше не чувствовал. Санитарка осталась там, на поле, вместе с каким-то бойцом, они лежали, глядя в темнеющее пасмурное небо, неподвижными глазами, а в ее руке все еще был зажат бинт.

К лесу, к лесу, командовал себе Родион, работая локтями, помогая здоровой ногой. А выстрелы и взрывы грохотали, не замолкая ни на минуту, и свистели мимо уха пули, и дрожала земля. И гибли люди. А те, кто не погиб, из последних сил цеплялись за жизнь. К лесу! К лесу.

До опушки их добралось человек двадцать, едва живых, обессиленных, замерзших. Родион, напрягая остатки сил, дополз до толстой старой ели с обломанной взрывом верхушкой и, прислонившись спиной к стволу, едва не потерял сознание. Ветра здесь не было, а темный еловый сумрак еще больше сгустил темноту быстро наступающего вечера. Родиону страшно захотелось свернуться в этом зеленом сумраке, подстелить под себя мягкие душистые лапы и забыться глубоким, спокойным сном, таким, каким он спал до войны, а когда проснется, пусть вокруг будет тишина, и мир, и не будет никакой войны. И вообще хорошо бы проснуться у себя дома, в маленькой уютной комнате с низким подоконником, заваленным книгами, на любимом скрипучем диванчике, и чтобы мама тихонько гремела посудой на кухне, а в окошко сквозь неплотно задернутые шторы лился золотистый солнечный свет…