Перстень с поля Куликова... Хроники шести судеб [2-е изд., доп.]

О встречах с Нечаевым написал сам Пущин. Его записки обнародованы лишь в 1908 году. Немногое написал декабрист о Нечаеве, но значительно. Сперва о том, что в Екатеринбурге одна светская дама устраивала в честь него «маскарады, танцы, обеды и утрины».

Как не отдать должного смелости неведомой нам жительницы Екатеринбурга — 10 дней занималась она государственным преступником. Что толкнуло упрашивать свое в городе начальство и тех, кто сопровождал Пущина? Любопытство провинциалки?.. Чувства сестринского или материнского сострадания и милосердия?.. Необходимость открыто проявить гражданское соучастие в жестокой судьбе декабриста?..

Пущин дальше о Нечаеве пишет: «…приглашала для меня и более приятных из мужского общества — сенатора Нечаева и его секретаря Завьялова, бывших в Екатеринбурге на ревизии».

Пущин допускает ошибку — сенатором Нечаев стал позже. Но не эта ошибка в данном случае существенна. Жаль другого — остается совершенно неузнанным, о чем говорили декабристы. Прошлое для них, теперь запрещенное, звучало ли оно, маскируемое звуками вальсов и мазурок и беззаботным на маскарадах смехом?

Выясняется, что встречались не только у отважной дамы. Есть в записках ссыльного декабриста и такое: «С Нечаевым ездил я на Верхисетские заводы Яковлева…» Значит, и на такое Нечаев осмелился.

Скрыл Нечаев в дневнике и в отчете и то, что за ним, чиновником особых поручений при царевом флигель-адъютанте с тайными полномочиями, тщательнейше и очень тайно следили. Это выяснилось по другим документам.

Догадываюсь, что вовсе не то опасно, что о Нечаеве сообщают губернатору — ездит-де инкогнито, устраивает-де таинственные встречи. Это, собственно, вменялось в обязанности по инструкции. Потому-то Строганов, да и сам Нечаев, видать, лишь со смехом восприняли, что в одном из донесений в Нечаеве опознали великого князя Михаила — мол, путешествует тайно.

Опасен донос другим — нижайше уведомляли, что Нечаев-де не передал начальству донос одного ирбитского мещанина о заговоре против правительства.

Нечаев, по сути дела, бежал от догляда в Москве, чтобы попасться на крючок подозрений здесь, на Урале, где сам выступал в полномочной роли дознатчика. Как говорится, от грома да под молнию.

Надо спасать себя. Пишет губернатору в оправдание: «Нигде ни малейших сведений не получал о злоумышленниках и никаких признаков того не заметил». Закончил так: «В противном случае я не замедлил бы предостеречь местное начальство и довести все достойное внимания до сведения высшего правительства».

Полукавил Нечаев во свое спасение. И вследствие сего пошел на утайку. Ни губернатору в объяснениях, ни Строганову в отчете не поведал — благоразумно — о множестве этих самых «противных случаев».

«Противные случаи»

«Противные» эти самые случаи или факты политических недовольств раскольников обнаруживаются в сугубо личных бумагах Нечаева. Немало обнаруживаю здесь того, что могло бы обеспокоить власти.

Но почему же в официальных документах — в отчете Строганову и в объяснениях губернатору — этой темы как не бывало, в дневнике же, что не для посторонних глаз, — пишет о политическом пространно и часто?

Еще одна загадка в жизни С. Д. Нечаева. Поистине, что постоянны — в одновременном сосуществовании долгие годы — две ипостаси этого человека. Одна — для государства, для начальства. Другая — с тайными целями. Нечаев скрыл не только то, о чем уже рассказано в предыдущей главке. Многие в настроениях уральских рабочих «противные случаи» скрыл…

Вот один из них, который я обнаружил в дневнике Нечаева после посещений Шерташского скита: «Не поминается Императорский Дом», после Нижнетагильского завода: «Не празднуют царских дней».

Еще «противный случай». Нечаев сохраняет в своем архиве — никому не передает! — противоцаревы сведения из письма купца Клюквина. Тот сообщает: «Раскольники вообще все в царские дни, по табелю значащиеся, не отправляют молебствия и не молятся за государя и императорский дом… Первое, что императором не называют; второе, что благочестивейшим не называют; третье, что благоверным не называют же; четвертое, что за княгининых супругов не молятся; пятое, что князей и княгинь благоверными не называют; шестое, что Константина Павловича цесаревичем не называют; седьмое, что вел. кн. Михаилом не называют; осьмое, что и Его Императорское Величество зовут — Никола, не Николай».

Эти сведения нельзя рассматривать только как своеобразное проявление столкновений раскольников с официальной церковью и со всем тем, что навязывалось правительствующим Синодом.

Это в немалой мере отражение того, как относились на Урале к первым шагам нового самодержца. Герцен это отношение хорошо выразил: «В окружении посредственностей, солдат для парадов, балтийских немцев и диких консерваторов, упрямый, безжалостный, лишенный величия души, — такая же посредственность, как и те, кто его окружали».