Перстень Царя Соломона

Вывод — надо решать все мирно. Не тот случай, чтоб, как Александр Македонский, замахиваться мечом на гор­диев узел. Лучше уж попробуем распутать. Пускай оно сложнее и дольше, зато не в пример надежнее. Опять же мне от них еще и сведения получить нужно — где я, какой сейчас год, ну и прочее. Потому я, не без легкого сожале­ния пригасив в себе буйного греческого воителя, вновь обратился к бородачу. На этот раз за советом:

— А ты как мыслишь, старшой? Кого из твоих молод­цов уважить, чей нож принять?

Тот вновь похрюкал-похрюкал и ткнул пальцем в пер­вый, который мне дал парень с серьгой.

— Этот,— говорит.

Юный парнишка весь вспыхнул, зарделся, как кумач, видать, стало обидно.

—  Мой,— кричит, а сам чуть не плачет от расстройст­ва,— ничем не хуже! Я его вечор, яко дядька Софрон сказал, о камень...

—  По старшинству,— оборвал его главный бармалей.

«Иди ты! — думаю.— Это ты у нас, значит, еще и дипло­мат. Не стал мальчишкину заточку хаять, сделикатничал. Выходит, не так уж ты и прост, дядя, и в голове твоей бега­ет не пара шариков, а куда больше. Ладно. Учтем».

А сам протягиваю парню нож и тоже успокаиваю, свои три копейки вставить норовлю:

—  Мне он тоже по нраву пришелся, но, коль уж стар­шой свое слово сказал, грех не прислушаться. Да ты не го­рюй,— утешаю,— Целее будет. Успеешь еще в деле его применить. Тебя, милый, как звать-величать-то?

—  Андрюхой поп нарек, в честь апостола Андрея Пер­возванного, кой Русь крестил,— шмыгнул тот покраснев­шим носом.— Потому и прозвали Апостолом. Видно было, что прозвище не совсем ему по душе. «Вот и еще одна зацепочка,— думаю.— Сейчас мы тебя за нее дернем».

—  И имечко у тебя славное,— киваю,— И прозвище хо­рошее. Доброе. Таким прозвищем гордиться надо. Апос­толы, они одесную у Христа сидят на облаке небесном, они...

Языком трепать — не мешки ворочать. Это я с детства хорошо умел, ну а дальше — больше. Не молчать же, когда тебя в школе к доске вызывают, а ты ни бум-бум. Вот и из­ворачиваешься всяко. Да и в институте, когда сессия. Там, конечно, приходилось тяжелее. Металлургия — наука из точных. Тем не менее я как-то ухитрился на экзамене по сопромату — мерзкая штука, я вам доложу,— получить тройку, не приведя ни единой формулы, которые от меня требовались. Нет, какие-то в моем ответе присутствова­ли — из числа тех, что помнил, но они к вопросам в билете имели такое же отношение, как заяц к стоп-сигналу. Для этого пришлось вначале увести свой рассказ в нужную сторону, к ним поближе, а уж потом выдавать на-гора скудные познания. И ведь сошло, хотя принимал сам зам­зав кафедрой. Он, конечно, меня раскусил чуть ли не сра­зу, но тройку все-таки поставил.

—  Не за знания,— пояснил он мне,— Там единица. За находчивость же — пять. Слагаем все, делим на два и по совокупности получаем три балла.

Вот так вот.

К тому же не зря мне Валерка подсунул Библию. Вет­хий Завет, как очень длинный, он конспективно переска­зал своими словами, но Екклезиаста — и правда классно написано — заставил прочитать от корки до корки, а так­же Книги Премудрости Соломона и Премудрости Иисуса, сына Сирахова. Что до последней, то я вообще поначалу думал, что это поучения именно того, кого впоследствии распяли, и весьма удивился, узнав от Валерки, что он ни­какого отношения к крещениям, воскресениям, апосто­лам и христианству не имеет. Рассказываю это, чтоб стало понятно, до чего я был невежественен во всех этих религи­озных вещах. Пришлось одолеть и Евангелия вместе с Де­яниями апостолов. В голове не гак много отложилось — уж очень большой объем, но Валерка сразу подкинул муд­рый совет:

—  Все притчи тебе не запомнить, да оно и ни к чему. Ты, главное, пойми их принцип, чтобы при случае состря­пать собственную, но в той же тональности.

Вот этим его советом я сейчас и пользовался, выжимая из него максимум возможного. И неплохо получалось. Пока трепался, народ безмолвствовал, прямо как у Пуш­кина, а главный бармалей вообще настолько забылся, что даже перестал сглатывать слюну, которая у него дотекла чуть ли не до самого края бороды. Даже после того, как пе­рестал говорить, и то две-три минуты все еще молчали. Потом только бородач, издав свое хр-р — это у него, как я понял, неизменное перед любой фразой, типа призыва: «Слушайте все!»,— уважительно заметил:

— Ты, человече, никак из духовных будешь? — А сам так и сверлит своим черным глазом в ожидании ответа.

—  Неужто по одеже не видно? — спрашиваю.— Было дело, решил я податься в православный монастырь, что на Новом Афоне, после того как беды на меня навалились, да такие, о коих и поныне рассказывать невмочь — доселе сердце кровью обливается.

Последнее я произнес, потому что еще не придумал, что за страсти-напасти меня одолели. Первоначальная версия, разработанная совместно с Валеркой, тут не годи­лась, а лепить на ходу новую — чревато. Но на жалость на­давить все равно надо, потому как если у тебя все хорошо, то другому от одного этого может стать плохо. Зато если расскажешь о парочке бед — откуда ни возьмись появятся и сочувствие, и участие, и расположение к собеседнику.