Перстень Царя Соломона

Так что есть над чем призадуматься Митрофану Евсеи­чу, над чем поломать голову, пока она еще у него на пле­чах. И пусть он не знает о грядущем московском «пред­ставлении», но и сам должен догадываться, что после мас­совых казней во время «новгородского похода» прошел уже месяц, и не исключено, что царь-вампир опять прого­лодался. Да и не обязательны они, массовые-то. Нашему подьячему сойдет и в индивидуальном порядке. Какая ему разница — сто голов слетят с плеч вместе с его собствен­ной или одна-две.

Встал подьячий, в тулупчик свой бараний закутался — никак озноб пробил — походил в задумчивости, снова сел.

— Я тут всего с месяц,— буркнул он.

Получается, вроде он оправдывается передо мной. Очень хорошо. Значит, прочувствовал и осознал. Теперь можно и отпустить палку, а то перегнешь — треснет, но не палка, а моя спина. Возьмет да и решит, что надежнее все­го концы в воду. Меня то есть. Как Иосиф Виссарионович учил: «Нет человека — нет проблемы». И все. И ши­то-крыто.

— Слыхал я уже о тебе. Сказывали людишки, что за по­следние седмицы и впрямь поменьше озоровать стали,— подтвердил я его слова.— И о том можно царю-батюшке поведать.

Тяжел взгляд у подьячего. Буравит так, словно в душу заглянуть хочет. Оно и понятно — боится ошибиться, вот и силится уяснить, правду я сейчас сказал или нет.

— Да ты не боись, Митрофан Евсеич,— успокаиваю я.

Сам же будто невзначай кладу руку на стол, а на ней...

Так и впился подьячий — глаз от моего перстня отвести не может. А камень, словно и впрямь что почувствовал, так расстарался — даже у меня от искорок зарябило. И стран­ное дело — темно ведь в подвале. В Питере, когда белые ночи, и то светлее на улице, чем тут, где из светильников пяток плошек на стенах, да еще на столе подсвеч­ник-тройняшка, вот и все. Угли же и вовсе не в счет — жару от них много, но света они не дают. И тем не менее светится мой лал. Чуть пальцем шевельнул, и тут же новая струйка искорок во все стороны, да не простыми брызга­ми — разноцветными. Даже чудно.

—      То мой тайный знак,— пояснил я лениво.— Буду у палат государевых, им и извещу Иоанна Васильевича, что прибыл, мол, да не просто, а с радостной вестью.

Смотрю, а по лицу подьячего уже и пот потек, и не кап­лями, а целыми ручейками. Не иначе как я своей цели не просто достиг — перескочил родимую. Пора назад пово­рачивать, в смысле снова успокаивать, а то как бы чего не вышло.

—  Особого зла я на тебя не держу,— напомнил еще раз,— Чай, не по своей воле ты меня поймал — службу го­судареву исполнял, да не просто так — с пониманием, с усердием, да еще и с выдумкой. И про обоз купеческий, как приманку для татей, тоже славно. Сам придумал или подсказал кто?

— Сам,— расслабился подьячий и вытер пот рукавом. Значит, пришел в себя.

—  Это хорошо, что сам,— одобрительно заметил я,— Такие людишки Иоанну Васильевичу ох как нужны. А что худороден, так это не беда. Сам ведаешь, разных он приве­чает. По нынешним временам худородство, если помыс­лить, не в упрек, а в похвалу. Иной родом из именитых, а копнешь в душе — гниль одна да желчь ядовитая на госу­даря нашего. Сказывал мне про таковских Григорий Лу­кьянович,— Это я уже так, на всякий случай напомнил, а то вдруг позабудет про мое знакомство с Малютой.

Совсем расслабился Митрофан Евсеич. Улыбается, го­ловой кивает в такт моим словам. Только недолго это было, минуту, не больше. А потом вдруг как подскочит, как хрястнет по столу своим кулачком, да с маху, от всей души, аж доска застонала. А глаза вообще ошалелые, буд­то ацетона нанюхался.

Видать, снова я прокололся, и крупно. Знать бы только где.

Но на сей раз бог миловал. Не в мой адрес предназна­чался его гнев. Это он против татей злобствовал, которые напали на царского посланца. Что-то вроде выражения солидарности, пускай и запоздалой.

А я до конца дожимаю. Ехать-то мне не на чем, вот и намекаю, чтобы тот, кто такое безобразие допустил, за него и раскошелился. Правда, тут уж подьячий уперся, не сдвинешь. Оно и понятно. Мало того что одарил купца ефимками, так теперь еще коня подавай да деньжат на до­рогу отсыпь. А не давать боязно — такого гонец наговорит, сто раз потом пожачеешь, что пожадничал.

Но Митрофан Евсеич и тут ухитрился выкрутиться, да как ловко.

— Тебе надобно неприметно проскочить в Москву? — спросил он задумчиво.— Ну а неприметнее, чем с торго­вым поездом,— (это у них так обоз называют),— не приду­маешь.

Словом, всучил он меня тому, кто и донес — торговцу Ицхаку бен Иосифу. Тот на свою беду еще грузился у ста- рицкой пристани, гак что проезд я себе обеспечил. Одно худо — не вызволил я из темницы Апостола. Отказался мне его выдать подьячий. Наотрез.

— Сам зрил — указал на него Посвист,— сокрушенно разводил руками Митрошка,— Как же можно?! Опосля ты первый и учнешь в меня перстом тыкать. Мол, на Руси за мзду татей выпущают. Да уже не на одного Григория Шап- кина укажешь, а и на меня с ним заодно.