Перстень Царя Соломона

— Определись, сколько от какого-то одного города до другого, и отталкивайся от этого, потому что верст здесь несколько, и они сильно отличаются друг от друга. Если ты знаешь, что от Москвы до Коломны сто верст, а тебе го­ворят про пятьдесят, это означает, что твой собеседник пользуется межевой верстой, а ты — царской.

Но основные знания он давал мне в области монет, в которых я тоже был дуб дубом. Вот тут, несмотря на всю популяризацию изложения, мне приходилось тяжко. Оказывается, одних только марок свыше десятка. Тут тебе и самая ходовая из немецких кельнская, но Ицхак требовал, чтобы я запомнил и остальные — вюрцбургскую и краковскую, испанскую и португальскую, триентскую и рижскую, тауэрскую и турскую, венскую и пражскую — с ума сойти. И все разного веса, причем колебания весьма солидные — если по-современному, то до девяносто грам­мов', если не больше. Причем требовалось помнить, что между весовой и счетной марками также имеются суще­ственные отличия, и в каждой стране разные. К примеру, в той же Ливонии рижская счетная марка состояла из три­дцати шести шиллингов, а вот весовая аж из ста восьмиде­сяти шиллингов, то есть состояла из пяти счетных.

А взять обилие монет. Только Вендский монетный союз у немцев чеканил виттены и зекслинги, дрейлинги и шиллинги, марки и какие-то двойные шиллинги... И хотя сейчас он вроде бы уже развалился, о чем с грустью заме­тил Ицхак, но ликовать мне не пришлось — монеты-то остались.

А Литва с поляками? Пойди упомни про их злотые, пенязы, они же барзезы, шеляги, шостаки, трояки, денарии и гроши с полугрошами. К тому же если бы они были хотя бы одинаковыми, так ведь нет — на Литве их чеканили из серебра более высокой пробы, а потому литовский грош, к примеру, ценился несколько дороже, чем польский, кото­рый в свою очередь также был не одинаков — краковский не похож на гданьский, а торунский на эльблонгский.

Ну поляки — известные путаники, но даже с самыми, как мне по наивности казалось, простыми монетами вро­де песо и то целая история. Оказывается, это просто куски серебра, потому так и названы, а уж потом из них шлепали монеты, которые именовали совсем иначе — первонача­льно, после грубой штамповки в Мексике, их величали макукин, потом, уже в самой Испании, после переделки и доведения до ума — талеры, в Португалии, Италии и кое-где еще — пиастры, а на Востоке — колонато. И все эти названия тоже надлежало знать, чтоб не опростоволо­ситься.

А уж когда доходило до рассказов о купеческих хитро­стях, тут и вовсе ум заходил за разум.

Кстати, то, что со мной не все чисто, а сам я никакой не торгаш, Ицхак понял давно. Где-то после седьмого или восьмого по счету занятия он, восторженно цокнув язы­ком, заметил:

—  Никогда не встречал человека, который столь быст­ро все схватывает,— Но тут же, не удержавшись, ехидно добавил, поделившись вслух своими наблюдениями: — Однако я буду тебе весьма обязан, если ты никогда при мне не станешь упоминать, что ты купец. Почему ты мол­чишь о том, кто ты есть на самом деле, не спрашиваю, но, уж будь любезен, не утверждай при мне, что ты давно за­нимаешься торговлей, иначе я могу не сдержаться, а у меня слабое здоровье, и чрезмерно долгий смех мне вре­ден. И вообще — с твоими познаниями, что у тебя имелись ранее, ты бы продержался не более года.

— Почему это?! — возмутился я.

— Потому что по истечении первого полугодия ты бы остался без серебра, втридорога уплатив его за какой-ни­будь дрянной товар, а по истечении второго остался бы, как тут говорят, гол яко сокол.

Пришлось смущенно улыбнуться и умолкнуть. Все правильно, чего уж тут. Отрадно только одно — мне оно и самому давно известно. Не зря я говорил Валерке еще при подготовке нашей версии, что из меня торгаш, как из мед­ведя балерина. Вот оно, слабое звено. Знал я, что оно как шило, которое, как известно, в мешке не утаишь. Вот и вылезло наружу. И хорошо, что меня вычислил именно Ицхак, а не кто-то другой.

Сам еврей в это время успел приобрести себе домик не­далеко от места жительства англичан, только на Ильин­ке — соседней улице, параллельной Варварке, так что чаще всего я бывал именно в Китай-городе. Тем более как раз из его восточных Замоскворецких ворот было ближе всего добираться до самого Замоскворечья, где распола­гался аккуратный теремок пирожницы Глафиры. Там, в одной из крохотных светелок, проживал мой Андрюха сын Лебедев, или попросту Апостол. Впрочем, хаживал я и в другие районы Москвы, путешествуя по столице и изу­чая пути к своему возможному бегству, если таковое вдруг понадобится.

Проведав о моих утренних прогулках, которые, как правило, длились до обеда — дальше занятия с младшим Висковатовым,— Иван Михайлович полюбопытствовал, куда именно я уже успел прокатиться. Едва он услыхал, что мне на днях сильно не повезло и так и не удалось до­браться до Занеглименья, лежащего к западу от Кремля сразу за рекой, из-за того, что захромала лошадь, потеряв­шая подкову, как онемел от ужаса.

— Так и не повидал я царев дворец, что на Арбате,— со­крушенно закончил я свой рассказ.