Пертская красавица

– Я жалею, Двайнинг… да, жалею, что удар не попал куда следовало. Мне тогда не довелось бы увидеть, как тонко сотканную паутину моей политики разорвала грубая сила пьяного мужлана. Я не остался бы в живых, чтобы видеть коней, на которых не смогу больше скакать, арену турнира, на которую больше не смею выйти, блеск, которым мне больше не щеголять, бои, в которых мне уже не сражаться! Одержимый мужским стремлением к власти и борьбе, я должен буду занять место среди женщин, даже и теми презираемый, как жалкий, бессильный калека, лишенный права домогаться их любви.

– Пусть все это так, но я позволю себе напомнить вашей милости, – начал Двайнинг, все еще занимаясь подготовкой к перевязке раны, – что глаза, которых вы едва не лишились вместе с головой, теперь, когда они при вас, обещают подарить вам утеху, какой не доставят ни услады честолюбия, ни победа на турнире или в битве, ни женская любовь.

– Должно быть, мой ум отупел – я не могу уловить, к чему ты клонишь, лекарь, – ответил Рэморни. – Каким же бесценным зрелищем предстоит мне услаждаться, потерпев крушение?

– Вам осталось самое драгоценное, что дано человеку, –

сказал Двайнинг, и со страстью в голосе, как называет влюбленный имя своей повелительницы, он добавил одно лишь слово: – Месть!

Раненый приподнялся на ложе, с волнением ожидая, как разрешит свою загадку врач. Услышав разъяснение, он снова лег и, помолчав, спросил:

– В какой христианской школе ты усвоил такую мораль, добрый мастер Двайнинг?

– Ни в какой, – ответил врач, – потому что, хоть ей и учат тайным образом в большинстве христианских школ, открыто и смело она не принята ни в одной из них. Но я обучался ей среди мудрецов Гранады, где пламенный душою мавр высоко поднимает смертоносный кинжал, обагренный кровью врага, и честно исповедует учение, которому бледноликий христианин следует на деле, хотя из трусости не смеет в том признаться.

– Ого! Ты, значит, негодяй более высокого полета, чем я думал, – сказал Рэморни.

– Возможно, – ответил Двайнинг. – Самые тихие воды –

самые глубокие, и самый опасный враг – это тот, кто не угрожает, а сразу наносит удар. Вы, рыцари и воины, идете прямо к цели с мечом в руке. Мы же, ученые люди, подбираемся к ней бесшумным шагом и окольной тропой, но достигаем желаемого не менее верно.

– И я, – воскликнул рыцарь, – кто шагал к мести одетой в сталь стопой, пробуждая громовое эхо, я должен теперь влезть в твои комнатные туфли? Ничего себе!

– Кто не располагает силой, – сказал коварный лекарь, –

должен добиваться своей цели хитростью.

– Скажи-ка мне откровенно, аптекарь, к чему ты учишь меня этой дьявольской грамоте? Зачем ты меня подбиваешь быстрее и дальше идти дорогой мести, чем сам я, как думается тебе, пошел бы ею по своему почину? Я куда как искушен в мирских путях, аптекарь, и знаю, что такой, как ты, не проронит слова впустую и зря не доверится такому, как я, если опасное доверие не сулит ему кое-что продвинуть в его собственных делах. Какой же выгоды ждешь ты для себя на пути мирном или кровавом, который могу я избрать в данном случае?

– Скажу вам прямо, сэр рыцарь, хоть не в моем это обычае, – ответил лекарь, – в мести моя дорога сходится с вашей.

– С моей? – удивился Рэморни, и в голосе его прозвучало презрение. – А я полагал, моя для тебя проходит на недосягаемой высоте. Ты метишь в своей мести туда же, куда и Рэморни?

– Поистине так, – ответил Двайнинг, – потому что чумазый кузнец, чей меч вас изувечил, часто обращался со мной пренебрежительно и обидно. Перечил мне в совете, выказывал презрение своими действиями. Его тупая, животная храбрость – живой укор человеку такого тонкого природного склада, как у меня. Я боюсь его и ненавижу.

– И ты надеешься найти во мне деятельного пособника?

– сказал Рэморни тем же надменным тоном, что и раньше. –

Знай же, городской ремесленник стоит слишком низко, чтобы внушать мне ненависть или страх. Но и он свое получит. Мы не питаем злобы к ужалившей нас змее, хоть и можем стряхнуть ее с ноги и раздавить пятой. Мерзавец издавна слывет удалым бойцом и, слышал я, домогается благосклонности той самонадеянной куклы, чья прелесть, сказать по правде, толкнула нас на столь разумное и благовидное покушение… Дьяволы, правящие нашим дольним миром! По какой подлой злобе вы решили, чтобы руку,

способную вонзить копье в грудь наследного принца, отрубил, как лозинку, жалкий простолюдин, и как – в сумятице ночной потасовки!. Ладно, лекарь, тут наши дороги сходятся, и можешь на меня положиться, я для тебя раздавлю гада кузнеца. Но не вздумай увильнуть от меня, когда я легко и просто совершу эту часть нашей мести.

– Едва ли так уж легко, – заметил лекарь. – Поверьте мне, ваша милость, связываться с ним не безопасно и не просто. Он самый сильный, самый храбрый и самый искусный боец в городе Перте и во всей округе.