Пертская красавица

– На время это можно будет скрыть, – сказал аптекарь. –

Я тут шепнул под великим секретом двум-трем болтунам, что найденная рука отрублена у вашего конюха, Черного

Квентина, а вы, господин рыцарь, знаете, что Квентин уехал в Файф, так что все тем легче поверят такому слуху.

– Я отлично знаю, – сказал Рэморни, – что правду можно на короткое время затемнить ложью. Но что мне даст небольшая отсрочка?

– Вы, сэр рыцарь, на какое-то время удалитесь от двора, и, пока не вернетесь, никто ничего не узнает, а там, когда свежие новости вытеснят из памяти людей недавнее происшествие, вашу потерю можно будет приписать несчастному случаю – дрогнуло-де копье или вырвался из рук самострел. Ваш покорный слуга изыщет правдоподобное объяснение и подтвердит его истинность.

– Эта мысль сводит меня с ума! – сказал Рэморни и вновь застонал в духовной и телесной муке. – Но другого, лучшего средства я не вижу.

– Другого и нет, – сказал лекарь, наслаждаясь отчаянием своего покровителя. – А пока что люди думают, что вас держат дома полученные в драке синяки да вдобавок и досада на принца, который согласился по требованию Олбени дать вам отставку и удалить от своего двора, что уже получило широкую огласку.

– Негодяй, ты терзаешь меня! – вскричал пациент.

– Так что, в общем, – продолжал Двайнинг, – вы, ваша милость, отделались благополучно, и если не думать об отрубленной руке (эта утрата невосполнима!), то вы не сетовать должны, а радоваться, ибо ни один брадобрей-хирург ни во Франции, ни в Англии не мог бы искусней сделать операцию, чем это совершил одним прямым ударом кузнец.

– Я полностью признаю свой долг перед ним, – сказал

Рэморни, еле сдерживая гнев под напускным спокойствием, – и если Бонтрон не заплатит ему таким же одним прямым ударом, да так, чтобы не явилось надобности во враче, тогда говори, что Джон Рэморни отступился от своих обязательств.

– Вот это речь благородного рыцаря! – сказал аптекарь.

– И позвольте мне добавить, что все искусство хирурга могло бы оказаться бессильным и ваши вены иссушило бы кровотечение, если бы добрые монахи не наложили вовремя повязку, сделав прижигание и применив кровоостанавливающие средства, и если бы не услуги вашего смиренного вассала Хенбейна Двайнинга.

– Замолчи! – вскричал пациент. – Слышать не могу твоего зловещего голоса и трижды зловещего имени*!

Когда ты напоминаешь мне о пытках, которым я подвергался, мне чудится, что мои трепещущие нервы растягиваются и сжимаются, как будто хотят побудить к действию пальцы, которые еще недавно могли стиснуть кинжал!

– Этот феномен, – объяснил лекарь, – с разрешения благородного рыцаря, людям нашей профессии хорошо известен. Некоторые ученые древности утверждали, что сохраняется некая симпатическая связь между перерезанными нервами и теми, что принадлежат к ампутированному члену, и что не раз наблюдалось, как отсеченные пальцы вздрагивают и напрягаются, как бы в соответствии с импульсом, который вызывается в них симпатией к силам, действующим в живом организме. Если бы нам удалось завладеть рукой, пока она была пригвождена к кресту или хранилась у Черного Дугласа, я был бы рад понаблюдать это удивительное проявление таинственных симпатий. Но это, боюсь, оказалось бы куда как опасно – я лучше бы вырвал коготь голодному орлу!.

– Лучше дразни своими злыми шутками раненого льва, чем Джона Рэморни! – закричал рыцарь в бешеном негодовании. – Делай свое дело, собака, и помни: если моя рука и не может больше сжимать кинжал, мне повинуется сотня рук.

– Довольно будет и одной, в гневе занесенной над вашим хирургом, – сказал Двайнинг, – и он от ужаса умрет на месте. Но кто же тогда, – добавил он тоном не то укоризны, не то насмешки, – кто тогда придет облегчить огненную боль, которая сейчас терзает моего господина и распаляет в нем злобу даже против его бедного слуги, посмевшего заговорить о законах врачевания, столь жалких, бесспорно, в глазах того, кто властен наносить раны?

Затем, словно не отваживаясь больше дразнить своего грозного пациента, лекарь спрятал усмешку и принялся за обработку раны, приложив к ней бальзам, от которого разлился по комнате приятный запах, а в ране жгучий жар сменила освежающая прохлада. Для лихорадившего пациента перемена была так отрадна, что если раньше он стонал от боли, то теперь у него вырвался вздох удовольствия, когда он вновь откинулся на свои подушки, чтобы насладиться покоем после благотворной перевязки.

– Теперь, мой благородный рыцарь, вы знаете, кто ваш друг, – начал снова Двайнинг. – А поддайся вы безрассудному порыву и прикажи: «Убейте мне этого ничтожного знахаря!» – где между четырех морей Британии нашли бы вы мастера, чье искусство принесло бы вам такое облегчение?

– Забудь мои угрозы, добрый лекарь, – сказал Рэморни,

– но впредь остерегись искушать меня. Такие, как я, не терпят шуток по поводу своих страданий. Глумись, если хочешь, вволю над жалкими бедняками, призреваемыми в монастыре.

Двайнинг не посмел возражать и, вынув из кармана склянку, накапал несколько капель в чашечку с разбавленным вином.