Перун

И не только скрытое золото привлекало людей на Вартец: в жутком и глухом овраге бил тут из горы древлий, чистый и студеный Гремячий Ключ, открывшийся, как говорило седое предание, от громовой стрелы и отсюда протекавший в Ужву, в которую и впадал он около Спаса-на Крови. Ледяная вода ключа помогала при всяких детских болезнях, в особенности же от «кумохи»: так звали тут упорную детскую лихорадку. И всякий раз, как разные домашние средства не помогали заболевшему ребенку, мать, творя молитву, лесной тропой — звонкие, торные были эти тропы, — несла его в лесную глушь и купала его в студеной, гремячей, святой воде, а, выкупав, чтобы отдарить незримый дух святого ключа, она вешала на вековых елях, обступивших ключ, — их никто не осмеливался срубить, или образок какой махонький, или же ленточку яркую. Дети иногда и выздоравливали, а чаще помирали, но и так и эдак это была «развязка», облегчение, милость Господа, прибравшего в селениях праведных чистую детскую душу. И потому крепко любили бабы Гремячий Ключ и тысячами пестрели и сияли их дары на косматых ветвях старых елей в глубине угрюмого темного оврага…

Тихо, осторожно, стараясь не шуметь ногами по узловатым корням, Петро шел по направлению к Гремячему Ключу: там по сырому оврагу росло много папоротника и там он решил выждать страшный и желанный момент его вещего цветения. Он шел и зорко вглядывался в темноту, и чутко, чутко вслушивался в тишину лесную не только ухом, но как-то всем существом своим. Но ничего не было видно, кроме звезд, которые плыли над косматыми вершинами, и ничего не было слышно, кроме скорого биения его сердца да тех неясных лесных шорохов, которые Петро часто слышал на ночных охотах и которые были жутки всегда, а теперь в особенности. Но он крепко держал себя в руках и все шел и шел своим скорым, почти бесшумным охотничьим шагом…

Вот, наконец, и Вартец, и густой, пряный запах болотной сырости, и жуткая, жуткая тишина, а среди этой тишины — серебристый, немолчный рокот, и плеск, и звон Гремячего Ключа. Немые папоротники неподвижно застыли в сумраке, точно готовясь к великому таинству. Кое-где, как упавшие с неба звезды, светились огоньки ивановских червячков. И слышались шорохи непонятные, и точно вздохи чьи-то осторожные, и шепоты, и мнилось, что смотрят из чащей глаза, жуткие, светлые, круглые лесные глаза, каких и не бывает, — и оттуда, и отсюда, и со всех сторон, а в особенности сзади… И загнувшийся к восходу хвост Большой Медведицы показывал, что страшная полночь уже недалеко…

Петро сел на поваленную бурей ель, приготовил чистый платок, в который он завернет огненный цветок папоротника, и стал ждать. Смерть хотелось свернуть собачью ножку и покурить, но было это почему-то страшно: надо было — и не надо, собственно, а иначе было нельзя, — слушать, смотреть, замирая душой, во все стороны. Вот где-то в овраге громко заорал филин-пугач. Петро отлично знал, что это филин, да, но тем не менее также несомненно чувствовал он, что в диких криках зловещей птицы было сегодня что-то особенно значительное, точно предостерегающее…

И послышался едва уловимый шелест ветвей, и потрескивание точно под чьей-то крадущейся ногой, старых сучков и Петро, весь бледный и захолодавший, чуть повернул туда, на звуки голову и вдруг по лесу что-то тяжело понеслось с великим шумом. Что это? Лось? Но лоси ночью лежат, а, кроме того, и не шумит так осторожный лось никогда. Леший? Господи, спаси и помилуй!.. Мороз железный, январский сковал вдруг всю душу Петро и волосы на голове его зашевелились… И вдруг кругом все точно вспыхнуло золотисто-голубым огнем. Петро, задыхаясь, вскочил: зацвел! Нет: то звезда падучая с неба туда, к монастырю, скатилась… И что-то сразу сорвалось в душе Петро и полный страха, бледный, с круглыми глазами, он понесся лесом к далекому дому…

Что-то бросалось ему с обеих сторон под ноги, стараясь уронить его, что-то хватало его за руки, что-то кричало, звенело, ухало и свистело со всех сторон ему в уши и он, едва переводя горячее, сухое дыхание, только твердил: «Господи Исусе… Микола Угодник… Чур меня, чур… Матушка-заступница, чур меня… Он не помнил ни дороги, ни того, что с ним это время было, а только каким-то звериным чутьем угадывал он в жутких лесных чащах, где разгулялась в ночи всякая нечисть, путь к дому… Он изнемогал, он почти валился с ног, еще немного и он задохнется… Но вот и знакомая широкая поляна, и смутные силуэты построек на звездном небе, и мягкий ровный свет синей лампы в комнате Сергее Ивановича, который всегда сидел за полночь…