Перун

Стояли удивительные августовские дни, тихие, хрустальные. Старый парк «Угора» одевался все пышнее и пышнее в золото и багрянец. В полях и лесах стояла тишина. И нежной грустью звучало курлыканье прощавшихся с родными болотами журавлиных стай в посветлевшем небе… А над «Угором» точно черные тучи сгущались и слышно было смятенным душам людей, как кто-то роковой железной поступью подходить все ближе и ближе. Лев Аполлонович все уединялся и тосковал. Андрей смятенными глазами смотрел в загадочный лик жизни и впервые только почувствовал, какая это трудная задача жить, и боялся, и трепетно чего-то ждал. Поэма его остановилась: теперь его герой был вдвоем, его мечты златокудрой волшебнице исполнились, жизнь их на пустынно-прекрасной земле была ясна, солнечна, но удивительно: в ней как-то не было вкуса, как в блюде, которое забыли посолить, в ней не стало содержания и писать стало не о чем.

Резко сказались эти недели и на Ксении Федоровне. Она совсем перестала смеяться, лицо ее побледнело и между бровями залегла страдальческая складка — точно она во что-то все мучительно всматривалась и чего-то никак не могла понять. То чувство к Андрею, которое вызывало в ней сперва только смех, которое она сперва, как и все «идеальное», пыталась по своему обыкновению посадить, как наивную нарядную бабочку, на булавку насмешки, это чувство с силой невероятной, как пожар, охватило вдруг все ее существо. Она понимала всю невозможность счастья, но именно сознание-то этой невозможности и разжигало ее всю еще более. И она перестала смеяться и с недоверием вглядывалась в то, что полыхало теперь в ее душе, и спрашивала себя, что же будет дальше, и не находила ответа… И горбунья Варвара ходила вокруг и смотрела, и тяжело вздыхала и еще более ела побледневшую Наташу, рассеянную, слабую, с заплаканными глазами…

Тихий, кротко ясный день догорал. Красное, огромное солнце спустилось за грандиозные, сверкающие золотом и медью облака. В природе все затаилось и молчало — только последние кузнечики едва слышно стрекотали в увядающей уже траве. Над опустевшими ржаными полями, из-за старых деревьев парка, вставала огромная, бледно-серебряная луна…

Томимый душевной смутой, Лев Аполлонович уехал к члену Государственной Думы Самоквасову, только что приехавшему из Петербурга. Ксения Федоровна места себе не находила. Она и искала Андрее, и боялась его, и презирала его за то, что он так по-детски прячется от нее, и желала его со всей страстью молодой любви. И то, что он так избегает ее, так боится ее, говорило ей ясно, что он, в сущности, уже весь ее, и сомневалась она опять в этом, и мучилась, и опять утверждалась, переживая все те терзания, которые переживались людьми миллионы раз и которые все же так пугают и чаруют каждого своей вечной новизной… С бьющимся сердцем, полная невыносимой тоски и горячих, как будто беспричинных слез, с холодными руками и пылающей головой, почти больная, она обошла весь парк, заглянула в старую беседку над Старицей, где молча бледнели в сумраке последние белые лилии и где так пряно пахло болотом. Нет, нигде его нет и нет…

Она устало опустилась на скамейку в боковой аллее, недалеко от Перуна, откуда открывался широкий вид на поля и леса и в то же мгновение уловила в засыпанных золотыми листьями аллеях знакомые шаги. Она затаилась. И увидела его, жутко-черного в сиянии луны и мерцании зарниц. Только лицо его, грустно поникнув к земле, смутно белело.

— А… — смущенно уронил он, заметив ее. — Я не знал… Виноват…

— «Виноват»… — с нервным смехом повторила она, чувствуя, что у нее кружится голова, что больше ждать она не может и что все сейчас должно кончиться. — Идите сюда… — слабо сказала она. — Идите, я вам говорю… — повторила она настойчивее.

Он, точно во сне, подошел ближе к ней. Знакомый запах ее духов взволновал его. И она, точно сдаваясь на милосердие его, взяла вдруг его за руки и прижала их к своим горячим вискам и закрыла глаза, как птица, ослепленная грозой. Оба чувствовали, что всякие слова теперь излишни, что все вдруг открылось в потрясающей ясности. И хриплым голосом он проговорил испуганно:

— Боже мой… Но что же дальше?!

Ее точно ужалили эти испуганные слова.

— Не смей! — горячо прошептала она. — Не смей об этом… ни говорить, ни даже думать! Дальше то, что будет, а что будет, никто не знает. Это вы только воображаете, что вы идете в жизни так, как вы себе наметили… — точно потерянная, горячо шептала она, как в бреду, хотя именно Андрей этого никогда и не думал. — А в жизни все неожиданно… все вопреки нам… Будет то, что будет… Сядь сюда… ближе… не уходи…

Но Андрей не сел, а вдруг упал на колени и прижал лицо к ее коленям, и без счета, жадно целовал ее руки холодные, то трепетно ласкающие его голову, то как будто отталкивающие его, то притягивающие к себе, зовущие. И из глаз ее лились слезы, и из груди вдруг серебристо вырвался счастливый смех:

— Мальчик мой милый… мальчик мой… Какое это счастье!..