Перун

Он тихо умылся, оделся, но гулять, как обыкновенно, не пошел, а сел за стол и стал перебирать свои бумаги, но вскоре отодвинул в сторону и их и написал коротенькое письмо Софье Михайловне, жене. Марья Семеновна услыхав, что хозяин проснулся, но не выходит, встревожилась, не нездоров ли он, и, осторожно постучавшись, вошла. Иван Степанович ласково поздоровался с ней, успокоил, что все у него в порядке, что с удовольствием выпьет он вот сейчас кофейку, но и в глазах его, и в звуках голоса, и во всем она почувствовала что-то новое, пугающее: точно он оторвался от всего, точно он куда-то пошел. И, едва выйдя от него, она горько расплакалась, а потом немного справилась с собой и с красными, то и дело туманящимися слезой глазами принялась за свои обычные дела. Она никому ни слова не сказала о том, что она заметила, но весь дом скоро исполнился тишины и торжественности…

Она неслышно убрала его комнату, а потом принесла ему кофе и поставила его на обычное место. И Иван Степанович этим новым, спокойным, точно матовым голосом, сказал ей:

— Вот это письмо надо послать Софье Михайловне… А потом, когда Сережа позавтракает, надо попросить его зайти ко мне… А про письмо лучше ему не говорить…

— Хорошо…. — тихо сказала Марья Семеновна и вдруг лицо ее искривилось и из глаз закапали слезы.

Иван Степанович заметил это и спокойно, по новому, сказал:

— Э-э, нет…. Зачем это, Марья Семеновна? Всякому овощу свое время… А вот лампадочку хорошо бы мне зажигать каждый день — с ней потеплее. А?

Марья Семеновна взяла письмо, и, давясь рыданиями, вышла. А старик рассеянно взялся за кофе, а потом снова стал перебирать бумаги, чтобы потом им было легче во всем разобраться. Скоро вошел Сергей Иванович в охотничьем снаряжении — чтобы скоротать мучительный день, он решил промять гончих. Утро было тихое, туманное, влажное — гон будет великолепный….

— Нет, Сережа, сегодня я уж не пойду… — сказал старик. — А ты вот присядь минут на десять — поговорить мне с тобой надо…. Да… Вот так… Видишь ли, милый, я уже стар и надо мне готовиться к неизбежному, так вот и хочется мне посвятить тебя в мои последние распоряжения. Нет, нет, не тревожься, я нисколько не болен и поживу еще с вами немножко, но я всегда любил в жизни аккуратность и порядок. Так вот, голубчик, в этом конверте мое духовное завещание. В нем известная сумма отчислена в пользу Литературного Фонда — нельзя, надо своей братии помогать. Затем кое-что в пользу нашего монастыря, где я провел столько хороших минут и где я буду отдыхать. Затем есть дар Марье Семеновне, которая столько лет служила мне и вам. И я очень прошу тебя оставить ее в доме — мало ли в жизни чего бывает? А человек она преданный, верный… Это всегда большая редкость… Затем, есть кое-что для всех наших лесников, а в особенности для Гаврилы и Петро. Пусть поминают… Да… Ну, а остальное маме и всем вам поровну… Вы все молодцы, работать умеете, а мои книжки будут вам некоторым подспорьем. Вот, кажется, и все…

— Папа, милый, ты тревожишь меня….

— Зачем тревожиться? Неизбежное — неизбежно, а порядок, брать, хорошая вещь… Ничего, иди с Богом, промни собачек… Да, только вот еще что: никаких телеграмм в газеты и никому, кроме близких, голубчик. Я никогда не любил этой шумихи на похоронах: смерть дело, во всяком случае, серьезное и зачем тут… баловаться? А пройдет неделя, другая, пусть тогда наш милый Юрий Аркадьевич напечатает мой некролог: он давно уж заготовлен у него…. Ну вот…. Теперь, наверное, все. Иди, милый, — ни шерсти, ни пера…. Где думаешь набросить?

— Да думал в Ревяке…

— Прекрасно… Я выйду на крыльцо, послушаю — гон сегодня будет чудесный…. Ну, иди с Богом…

Сын, взволнованный, вышел, но того, что почувствовала Марья Семеновна, он не почувствовал: женщины и вообще более чутки в этом отношении да и весь он был поглощен своим, таким неожиданным, таким ярким и в то же время таким еще неуверенным счастьем. И чувствовал он, что в затишье его любимого леса на него вот-вот сорвется буря, но он не боялся ее, он звал ее… А об отце он подумал, что тот просто занемог немного….

За дверью в коридоре послышалось нетерпеливое повизгивание и этот сухой стук когтей по полу. Марья Семеновна чуть приотворила дверь и весело сказала:

— Гости приехали к вам, Иван Степанович…

— Ну, ну, пустите… — догадываясь, сказал старик.

Дверь отворилась и в комнату, оскользаясь по полу, ворвались «Крак» и «Стоп», и заюлили, и запрыгали вокруг хозяина. «Стоп» обнюхал книги, туфли, стойку с ружьями, все углы и, сев на зад посредине комнаты, уставился на хозяина своими ореховыми, говорящими глазами.

— Что, в поле хочется? — ласково спросил тот. — А?

«Стоп» нетерпеливо гавкнул.

— Нет, уж сегодня не пойдем, хоть и хорошо бы вальдшнепов поискать…. Да, брат, делать нечего….

«Стоп» жалобно завизжал.

— Ну, ну, завтра, может быть, и сходим… Да… А теперь идите, побегайте….

Он приласкал еще раз своих собак и Марья Семеновна почувствовала, что их надо увести: и эта давняя связь порывалась. Жутко было у нее на душе и, выманив собак в коридор, она, стараясь подавить волнение, сказала: