Перун

И, вдруг откинув голову, она, в упоении, мгновение, другое смотрела на него, оглушенного предчувствием огромного счастья, и вдруг обняла его, прижалась к нему, точно ища у него защиты от него же…

— Милая… радость моя… счастье мое… Нина…

— Ау! — раздалось неподалеку.

— Ау!.. — послышалось дальше. — Ау!..

Она оторвалась от него и зашептала:

— Уходи, уходи скорее… В старой сосне… в дупле… над Гремячим Ключом… будет завтра письмо… У часовни… Иди, иди…

— Ау!..

Она порывисто обняла его, исчезла со своим кузовком в кустах и тотчас же оттуда прозвенел ее чистый, дрожащий от волнения голосок:

— Вот я… Ау!..

Неподалеку, среди белых березок, мелькнуло черное платье одной из сестер. Сергей Иванович торопливо отступил в чащу и, шатаясь, ничего не видя, пошел дальше. Оставаться тут было нельзя, но мучительно было и уходить, когда она вот тут, за этой зеленой стеной. И вдруг в вешней грозе его души точно клочок лазури засиял: завтра… в дупле… около часовни… И он испугался: а вдруг он этого дупла не найдет и снова оборвется этот зыбкий, только что наведенный чрез пропасть между ним и ею мост?! И он торопливо зашагал к старой часовне, а сзади его по веселой пожне певуче перекликались девичьи голоса: ау… ау… ау…

Старенькая, серенькая часовенка стояла поодаль от монастыря, над светлым говорливым Гремячим Ключом, который, играя по каменистому дну, падал тут в Ужву. Неподалеку от часовни стояла старая, обожженная молнией сосна, распластав свои опаленные, узловатые сучья по небу. И в этой мертвой сосне и в диком, немножко сумрачном овраге, и в этой ветхой часовенке со старинными суровыми образами было много какой-то тихой печали, но, должно-быть, за эту-то печаль и любили их скорбящие люди; отовсюду к часовенке змеились лесом тропы…

И как только вышел Сергей Иванович из пожней к старой сосне, так сразу увидал овальное отверстие, которое выдолбила в могучем стволе мертвого великана красноголовая желна. Он осмотрелся вокруг и, видя, что никого нет, подошел к сосне и, делая вид, что осматривает ее, осторожно просунул руку в дупло. Там было сухо и пахло древесной прелью. Значит, завтра, здесь… И вспыхнуло в нем горячее желание еще и еще сказать ей о своей любви и он, снова отойдя в лесок, сел на старый пень и, вырвав из записной книжки несколько листков, стал торопливо покрывать их узорным, огневым бредом своей любви… И он положил их в дупло, и, снова отойдя в лес, лег и стал, не спуская глаз с монастырской тропки, ждать: а вдруг она придет еще сегодня?

Но час проходил за часом, а девушки не было. Он представлял себе, как вошла она в свою келийку, как… но он не знал хорошо чина монастырской жизни и путался, воображая себе, что в данный момент она может делать. И скрылось солнце за лесом, и потухла яркая, по осеннему, заря, и четко вырезался в темном небе алмазный серпик молодого месяца, и печально прозвонил, вещая что-то, монастырский старый колокол… Значит, до завтра… И, печальный, он медленно пошел лесом к дому — того, что было в пожнях, уже было мало ненасытному сердцу, хотя воспоминание об этом и зажигало душу ослепительным пожаром счастья.

Он подошел в темноте к избе Гаврилы и сдал ему ружье для промывки и совсем расстроенного «Гленкара».

— Ну, как, Сергей Иванович, с полем?

— Нет, плохо что-то… Вот только одного черныша и взял… — отвечал тот и пошел домой.

Гаврила только головой покачал, — скушно ему было все это, — и, покормив «Гленкара», повел его на покой. Собаки встретили его зевками и стуком хвостов по полу и по удовлетворенному сиянию их глаз в сумраке, по самому запаху их, «Гленкар» узнал, как чудесно провели они этот день и, ложась на солому, он тяжело вздохнул: есть же вот, ведь, счастливые собаки на свете!

Сергей Иванович снял около кухни грязные сапоги и неслышно прошел к себе. В столовой ждал его холодный ужин, но он лишь жадно выпил три стакана парного молока и, привернув лампу, прошел в свою комнату. Он вернулся в нее не тем человеком, каким вышел из нее несколько часов тому назад. Прислушиваясь к тому, что делается у него в душе, он остановился у широко раскрытого окна. Из садика пахло доцветающими на клумбах цветами и с терраски слышался голос отца, неторопливо рассказывающего что-то внуку.

— Нет, ты расскажи лучше, как ты был маленьким… — уже сонно проговорил мальчик.

— Ну, это, брат, музыка длинная… — сказал дед. — Ну, вот, на закуску расскажу я тебе, пожалуй, про большого петуха…

— Живого?

— А вот слушай… — сказал дед и начал: — Было это в Москве, когда мне было лет пять-шесть, кажется, — такой же вот, как и ты, фрукт был… А Москва, братец ты мой, это большущий город, все дома, дома, дома — конца-краю нет, а между домами, по каменным улицам с утра и до утра бегают люди, бегают и бегают, без конца, без устали…

— Зачем? — спросил Ваня.