Перуново урочище

Внезапно вскидывался кверху высокий столб огня и, упав, низко стлался по верхушкам камышей и трав и багряной зубчатой полоской, волнуясь и переливаясь, пробирался вперед.

Огонь жадно пожирал сухой тростник и жесткую осоку и бежал по необозримой пустыне болот, то угасая, как бы пропадая в трясине, то вдруг взвиваясь со злобным свистом и шипением, схватывая в свои пламенные объятия и кружа забытый стог сена.

Когда пришел в Камень-Рыболов Гордец, — тайфун бушевал на Ханке и болотах и с ревом мчался, унося с собой песок, ковыль, перекати-поле и подхваченные с озера брызги белой, шипящей пены.

По утрам и на вечерней заре, борясь с ветром, неслись к югу стаи диких гусей и журавлей, печально курлыкая и глухо призывно гогоча.

С озер и проток, скрываемых камышом и кустами, то и дело срывались табунки диких уток и со свистом и кряканьем рассекали воздух, сбиваясь для отлета в большие стаи, ночующие на Ханке.

Иногда высоко, под самыми облаками, ярко сверкая белыми перьями и вытянув вперед длинные шеи, неслись, мерно шевеля крыльями, лебеди.

Гордец вставал рано и, захватив с собой мешок и ружье, уходил на болота.

Он садился на кочку на берегу совсем круглого озерка и, скрытый осокой и молодым ивняком, наблюдал, ни о чем не думая.

Это озерко было любимым местом дневки для диких уток.

Целые стада их, различных пород, прилетали сюда и, плавая табунками, наполняли воздух немолчным криком и свистом.

Птицы сбивались в стаи, чинно и мирно плавали, слегка покачиваясь на гребешках волн и перекидываясь короткими, хриплыми криками, будто совещаясь или вспоминая о чем-то очень важном.

Иногда утки начинали беспокойно оглядываться и вертеть головками, а затем шумно ударяли крыльями по воде, снимались и неслись на другое озеро, стремглав падая в густые камыши и, вновь взмывая вверх, долго кружились над болотами. Порой утки внезапно ныряли, и тогда на поверхности воды расходились тревожные круги и слышался жалобный крик повисшего высоко над озером ястреба.

Лишь поздно вечером, когда солнце пряталось за далекими холмами и густые сумерки окутывали всю местность, Гордец, вспоминал о ружье и заряжал его.

Налетала стая гусей. Они, широко и неуклюже размахивая крыльями и выставя вперед серебристую грудь, спускались на озеро.

Глухо звучал выстрел, и грузно падала в траву большая птица.

Отыскав ее, охотник медленным шагом направлялся к селу.

В окнах светились уже огни и на дворах лаяли собаки, чуя лисиц и волков, рыскающих по болоту.

Однажды, выйдя на охоту, Гордец забрел далеко.

Он собрался уже развести костер и заночевать около стога, стоявшего на сухом пригорке, как вдруг заметил вспыхивающий в кустах огонь.

Гордец направился к нему.

На берегу небольшой протоки, среди густых зарослей, потрескивал костер, над которым висел черный дымящийся котелок.

Темная, широкая фигура человека двигалась возле огня и порой совсем закрывала его. Лаяла невидимая в темноте собака.

— Можно погреться у тебя? — крикнул охотник.

— Можно! — ответил молодой, веселый голос. — Только напрямки не ходи — трясина больно вязкая. Держи на камень — вот туда!

Через несколько минут Гордец подходил уже к костру, встреченный неистовым лаем черного, лохматого пса.

— Шарик, цыц! — окликнул собаку человек у костра, и из темноты, освещенное красноватым отблеском огня, выглянуло на Гордеца скуластое, добродушное лицо беззаботно улыбавшегося парня.

Перекинувшись несколькими словами, новые знакомцы вскоре уже хлебали уху, а Гордец, развалившись на сене и громко зевая, говорил:

— В котомке, Митька, там чаю щепотка есть и малость сахара… Сваргань кипятку!

Такова была встреча Гордеца с Митькой, а потом они почти никогда не расставались.

Вернувшись вместе на другой день в Камень-Рыболов и запасшись провизией, охотники, захватив ружья, исчезли на рассвете. Вернулись они только под самое Рождество.

Старик остался в селе, а Митька уехал на подводе в станицу Михайловскую и дальше по железной дороге во Владивосток.

Вернулся он скоро, привез целый ящик всяких припасов и одежды и с той поры до весны не уезжал никуда из Камня-Рыболова, почти не выходя из хаты глухого Гриценки и тихим голосом рассказывая что-то Гордецу, молчаливо слушавшему его.

* * *

Гордец и Митька с трудом пробирались через кусты, стараясь догнать партию инженера.

Луна ярко светила. Ее бледный блеск проглядывал сквозь листву дерев и серебряными пятнами ложился на траву, не разгоняя притаившегося внизу мрака.

В густой тени, бросаемой листвою и стволами деревьев, лишь опытный глаз старого таежника мог различить следы проходивших здесь недавно людей.

Примятая трава чуть заметно искрилась, и ноги чувствовали неровности почвы, изрытой следами лошадей и тяжелых солдатских сапог.

— Слышь-ка, дядя Александра! — воскликнул вдруг Митька. — Говор слышу.

Они остановились и в хоре цыкающих, звенящих и посвистывающих насекомых различили доносившиеся издали звуки человеческих голосов.

— Видно, лагерь близко, — сказал старик, выпрямляясь, — шагай, Митька, шибче!