Перуново урочище

— Думаю, что нет! — горячо возразил Колесников. — Я уверен, что, не исполни я этого требования моей природы, — я погибну. Да, кроме того, я считаю грехом не испытать радостей и счастья тогда, когда они кажутся мне доступными. Что из того, если я буду богат или знатен, когда я не буду уметь радоваться, когда у меня на всем свете не будет ничего, что бы доставляло мне счастье?

— Да, — задумчиво шепнул директор, — это, действительно, ужасно!.. — и маленькое, сухое тело директора слегка вздрогнуло, а светлые глаза блеснули.

Но он тотчас же успокоился и твердым уже голосом произнес:

— Я не могу вас удерживать, господин Колесников.

Дмитрий Константинович поднялся и, пожав руку директора, вышел.

А Роман Борисович откинулся на спинку кресла и долго думал, водя уже бесстрастным взглядом по яркому небу и по залитой горячим светом противоположной стене кабинета.

II

— Чего ты все смеешься, барин? — с укором в голосе говорил старый рыбак Гаврила, вскидывая бесцветные, зоркие глаза на сидящего перед ним Колесникова.

— Хорошо мне, Гаврила, вот я и смеюсь! — ответил спрошенный и повернул к старику открытое лицо, озаренное тихим мерцанием больших мечтательных глаз.

— Чего хорошего-то?! — ворчал старик. — Холодно… мокро… Намедни как нас тайфун на море трепал. Гляди-кось — какой вал пошел…

— А все-таки хорошо мне, дядя! — весело крикнул Колесников. — Свободно… Никого кругом! И пусть там холод да голод меня мучают — меня им не сломить…

В голосе этого человека было столько радости, торжествующего веселья, что Гаврила уже дружелюбно взглянул на него и добродушно проговорил:

— Чудной ты, барин, право слово, чудной!

— Есть грех! — ответил с громким смехом Колесников.

— Да что поделаешь? Уж такой я уродился. Хочу жить и счастье знать! Этим я только, видно, и чудной!

В это время налетел сильный шквал. Казалось, что неудержимая струя стремительно мчащегося воздуха ворвалась в маленькую бухточку и хочет разрушить все и разбросать во все стороны.

У отлогого берега забилась на набежавших волнах большая лодка и начала тяжело ударяться дном, скрежеща на крупной гальке.

Лопнула веревка, и угол паруса, вдруг освободившись, захлопал и заметался по воздуху, обвиваясь вокруг черной, гладкой мачты.

Колесников встал, поймал и привязал парус, а потом втащил лодку на берег, занеся подальше небольшую железную кошку, глубоко ушедшую в песок.

Старик тем временем у входа в небольшой шалаш, наскоро устроенный из рогож, куска паруса и ветвей, развел костер и на деревянной вилке повесил железный котелок.

Тайфун бушевал с дикой силой и заглушал голоса. Ветер пригибал к земле высокие мокрые кусты дубняка и по временам, отрывая ветви, взметал кверху целые тучи прошлогодних, жалобно шуршащих листьев. На берег с злым шипением и плеском вбегали волны, и казалось, что они длинными струями пены, словно острыми зубами, жадно впивались в черное тело земли.

Невдалеке от шалаша высилась большая голая скала, изъеденная волнами и ветром; у ее подножья, уже в море, виднелись обломки камней, а около них бились со свистом и стоном буруны, взвиваясь кверху столбом брызг и пены…

Темнело. На сером небе не видно было звезд. Море, сливаясь с густыми сумерками, бушевало и шумело все громче и громче, и призрачно маячили в темноте мчащиеся к берегу серые гребни тяжелых волн.

Поев ухи, рыбаки забрались в шалаш и здесь, забившись в угол, улеглись. Гаврила скоро уснул, а Колесников перевернулся на спину и, заложив под голову руки, смотрел широко открытыми глазами в темноту и тихо, радостно улыбался, и, улыбаясь, заснул.

III

Кто был Колесников и откуда он пришел, — никто не знал. Колесникову не было больше тридцати лет, хотя его гибкая, сильная фигура, с какими-то змеиными скользящими движениями, напоминала более юношу, чем зрелого мужчину.

Он был человек бывалый. Его знали моряки и офицеры во Владивостоке и промысловые охотники с Бурей и Лены; он таскался по тайге с партиями старателей-золотопромышленников и теперь пристал к артели рыбаков, подружившись с старостой Гаврилой.

— И чего ты только, барин, от хорошей жизни уходишь? Бросит все, шалый, да и свяжется с бродягами разными, вот на манер как с нами теперь, — не раз спрашивали его рыбаки.

Колесников в таких случаях отмалчивался, но когда к нему очень приставали, говорил отчетливым, сухим голосом, твердо смотря в глаза собеседников:

— Трудно мне в городе с людьми долго жить! Живу год, живу два, а там вдруг потянет куда-то, — и ухожу. Ни разу не уходил с места, поругавшись или сделав что-нибудь нехорошее. Уйду — и только! А не уйти не могу. Знаю я, что если останусь, убью кого-нибудь или сам с собой покончу.

— Убьешь? — переспрашивали изумленные рыбаки. — Зачем убьешь?

— Убью того, кто удержит меня! Врагом такой человек будет для меня, — отвечал тем же сухим, бесстрастным голосом Колесников. — А если не убью, тогда сам пущу себе пулю в верное место. Уж если меня потянуло куда-нибудь — значит, к счастью. Не взять счастья — грех! Если же оно близко, а взять нельзя — умирать надо!