Перуново урочище

Все это Колесников говорил твердым, убежденным голосом, а слушатели с удивлением мотали головами и иногда выкрикивали:

— Совсем шалый ты, барин, как есть шалый!

— Ну, и шалый! — смеялся тот. — А зато, когда умирать буду, так умру спокойно, потому что изжил все, что только мог изжить.

Видя, что товарищи не понимают его, он переменял разговор и начинал им рассказывать о том, чего они не знали и никогда не видели.

Колесников был хорошим рассказчиком, — говорил с увлечением, и видно было, что он нарочно старается приспособиться к пониманию своих случайных товарищей, чтобы не обидеть, не унизить их своим превосходством.

Простые, грубые рыбаки и охотники понимали это и любили «шалого барина», ценя его за ум и за удаль.

IV

Тихо плыл над пустынной бухтой рассвет. Ветер к утру начал стихать, и вскоре по воде бежала лишь рябь, тихо всплескивая и звеня в густом тумане.

— Вставай, барин! — крикнул старик, выходя из шалаша и крестясь на восток. — Надо в море выходить — артель поискать. Поди, все намедни попритаились?

Вскоре большая лодка, распустив паруса, выходила уже в открытое море, где еще бежали не успевшие улечься за ночь тяжелые, свинцовые волны.

На руле сидел Гаврила и со всей силой упирался в него большими, черными руками, держа в открытое море.

Колесников стоял, прислонившись в мачте и, зорко оглядывая необозримую водяную даль, разыскивал на ней паруса двух лодок своей артели, отбившихся от них во время неожиданно налетевшего накануне тайфуна.

Но в туманном и тусклом воздухе ничего нельзя было разглядеть, и Колесников стоял молча и терпеливо ждал, пока не рассеется туман.

Наконец, выглянуло бледное, встревоженное солнце, и при первых же лучах его растаял туман, и казалось, что кто-то таинственный разорвал пелену и показал невидимые до того дали, яркие и прозрачные.

— Ого-го! — закричал вдруг с носа Колесников. — Дядя Гаврила! Есть! Наши с правого борта идут. А слева еще какая-то барка плетется…

Старик сразу же переменил паруса и с места завернул свою лодку вправо.

Часа через полтора артель была в сборе.

Три больших двухмачтовых баркаса, с большими складчатыми китайскими парусами, шли один за другим. На палубе видны были снасти и целые вороха сетей, среди которых лежали человек десять рыбаков, составлявших артель.

Переговорив с рулевыми, Гаврила направился во главе их к северу, в известную только ему одному бухту, где в это время был самый лучший ход кеты и крупного осетра.

В полдень они сравнялись с огромной парусной шхуной, виляющей в разные стороны и плохо слушающейся руля.

— Гляди-кось, мачта-то у ей сломана! — крикнул рулевой с заднего баркаса.

И действительно, обломок передней мачты торчал над палубой и золотистые щепки сухого дерева валялись среди канатов и бочонков. Вдруг Гаврила поднялся и, прикрывая глаза ладонью, начал пытливо и хищно всматриваться в проходящее мимо судно.

— Ребята! — крикнул он. — Да ведь это Кым идет!

— Кым! Кым! — закричали с баркасов, изумленно поглядывая на проходящую мимо барку.

Из-за борта сторожко выглянула голова старого корейца и тотчас же скрылась, а через мгновение несколько корейцев внимательно и мрачно смотрели на направляющиеся к шхуне лодки.

— Это — Кым! Так и есть, он самый! Сколько раз мы на него охотились, да все уходил, — радовался старик, шаря под грудой поплавков для невода.

— Кым? — спросил Колесников. — Кто он такой?

— Он, видишь ты, хозяин этой барки. Хорошая, ходкая барка, что твой пароход. Он ходит с нею вдоль берега, да и скупает все, что добудут в тайге бродячие корейцы, все скупает, что подороже: панты[36], соболя, корешки[37], чибет[38] и золотишко. Скупает дешево. На водку да порох меняет и везет к себе, а там расторгуется.

— Ловкий! — заметил, улыбнувшись, Колесников.

— Ловкий и фартливый! Ни разу никому не дался, а уж сколько за ним охотилось народу! Да, не дается старик. Про Кыма говорят, что он самый большой богатей у себя на родине, а скупой — старый черт! Сам барку свою водит. Вот, гляди, барин, — и теперь он там из-за борта глядит…

— Староста! — раздался голос рыбака с дальней барки. — Зачинать, што ли?

Гаврила подумал минуту, а потом поднялся и махнул рукой.

— Ставь все паруса! — крикнул он. — Гонись! В топоры возьмем!

Голос старика прокатился над водой и утонул вдали. Три лодки с надутыми парусами помчались к корейской шхуне.

На ней заметили этот маневр, и тотчас же два широких паруса зашуршали, поднявшись на боковой кормовой мачте.

Барку сильно накренило, и она, легко скользя, пошла быстрее, оставляя за собой седой, шипящий след.

Началась погоня. Лодки рыбаков окружили кольцом шхуну и мчались к ней, то отставая, то нагоняя ее при сильных порывах ветра.

— Догоним! — шептал старик. — Догоним! Бизани ведь, нет? — без нее не уйдешь! Виляет и кидается… Не уйти!..

И он, зорко глядя вперед, все сильнее упирался в длинную рукоятку руля.

V

Часа через два все было кончено. На палубе шкуны валялись разбитые ящики и бочки, разорванные паруса и сети, а среди них, скорчившись, лежал ничком старый кореец в окровавленной белой курме[39].