Перуново урочище

Брянцев помог священнику справиться с тяжелой ношей. Когда же тот пошел к выходу, он остановился и оглядел церковь.

Все было жалкое и бедное. Темные иконы, почерневшие от времени, в грубых деревянных рамах; медные погнутые лампады и убогий иконостас — все это не привлекло внимания художника, но, когда он взглянул на горящую стену, он чуть не крикнул. Прямо на него глядело живое, прекрасное лицо. Окаймленное темной бородой, в ореоле мягких волос, переходящих в тихий свет, лицо это глядело на Брянцева мудрыми, ласковыми глазами, словно прощалось с ним и говорило о неизбежности и желанности конца. Лик Спасителя был прекрасен, а глаза тихо мерцали…

Брянцев понял, что лишь большой талант и молитвенный порыв могли создать такой образ Учителя Небесной Любви.

Когда из-за рамы вырвался огонь, художник бросился к иконе. Но он не мог достать до нее руками и, схватив табурет, бывший в алтаре, встал на него и начал раскачивать и тянуть к себе раму. Кругом уже падали головни и горящие угли, огонь обжигал руки и лицо Брянцева, под потолком гудело пламя и трещали доски, а художник еще долго возился, пока ему не удалось оборвать веревку и снять икону.

Он вынес ее на паперть и вздохнул, с трудом удержавшись от радостного крика.

Перед церковью стояла толпа людей. Испуганные лица, дрожащие губы и расширенные глаза придавали этим людям вид призраков. Когда ветер сбил пламя, эти призраки слились с густым, черным мраком.

Потом вдруг они вынырнули опять, уже кроваво-красные, с лицами, искаженными криком отчаяния и с копошащимся в глазах ужасом.

Брянцев сошел с паперти и бережно понес икону. Кто-то дотронулся до его плеча, и женский голос спросил:

— Куда вы несете Спасителя?

Художник очнулся и взглянул. Перед ним стояла молодая девушка в белой блузе и широкополой соломенной шляпе. Ее глаза с любопытством смотрели на покрытое копотью и обожженное лицо художника.

— Куда вы несете Спасителя? — повторила она свой вопрос.

Он помолчал, потом вдруг окончательно очнулся и ответил:

— В избу лесника, к себе… В давке могут испортить икону… Я боялся.

Крики становились жалобнее и переходили в стоны, люди плакали и причитали. Священник стоял на коленях и, истово крестясь, клал земные поклоны, крепко прижимаясь головой к сырой земле. Издалека доносились встревоженные голоса и шум шагов людей, бегущих через лес. Бежали люди и через топь. Там громко всплескивала вода, шуршала осока и жалобно кричал потревоженный на гнезде кулик.

Не оглядываясь и никого не замечая, Брянцев нес по узкой тропе икону. Встречавшиеся с ним люди сворачивали в сторону и, снимая шапки крестились.

Придя домой, художник поставил образ на столе и осветил его. Кроткий, примиряющий лик Спасителя был по-прежнему прекрасен и звал к другой, неземной жизни, светлой и не знающей тревог.

До поздней ночи просидел перед образом Брянцев, а потом встал на колени и долго молился. Давно забытые слова сами приходили и складывались в трогательные, простые и горячие молитвы.

Художник поднялся с просветленным лицом. Неотступная, всегда ощущаемая, как боль, тревога куда-то исчезла и сменилась тихой радостью, каким-то предчувствием близкого и большого счастья.

II

На другое утро с самой зари Брянцев сидел перед домом и на большом картоне набрасывал эскиз будущей картины.

Он увлекся работой и видел ее перед собой.

В туманном воздухе раннего утра пылает церковь. Уже рухнули крыша и колокольня. Через разрушенную переднюю стену, с стоящими еще обгорелыми столбами паперти, виднеется внутренность церкви. Царские врата открыты, и в дыму мелькает черная фигура священника с развевающимися и горящими волосами. Он несет тяжелое, окованное медными скобами Евангелие и торопится к выходу. С горящей стены, сквозь завесу из рвущегося пламени, глядит Спаситель. Уже дымятся рама и холст, но глаза живут и смотрят кротко и мудро.

Перед церковью, пораженные видением, мужики и бабы упали на колени и боятся шевельнуться, не зная — радоваться ли им великою радостью перед чудом, или рыдать и отчаиваться.

А справа и слева раскинулся безмятежный покой болот с бродящими над ними зыбкими призраками туманов.

Брянцев рисовал, размещая на картоне толпу и намечая задний план, и с неудовольствием поднял голову, когда услышал приближающийся стук колес и голоса людей.

Из избы выбежал, на ходу одевая куртку, лесник и крикнул Брянцеву:

— Барин едет!

На дороге, недалеко от избы, остановилась желтая тележка, запряженная парой серых лошадей. Из экипажа вышел высокий старик, сильно прихрамывающий и тяжело опирающийся на черный костыль с резиновым концом. За ним следом выскочила девушка в белом платье и мягкой шляпе с красным цветком у тульи.

Приблизившись к работающему художнику, старик поднял шляпу и сказал:

— Позвольте познакомиться! Я — Федор Аркадьевич Насонов, а это моя дочь — Лидия Федоровна.

Брянцев назвал себя и с улыбкой добавил:

— Простите, но я уже сразу покаюсь! Часть ваших болот и туманов я увезу с собой… конечно, на картине. Это все, что осталось у меня от моей родины!