Первая леди для Президента

С ума сойти. Она забыла. Дурочка моя маленькая. Зацеловала мордашку и Лизкины щеки, потом спать отправила. Мне еще есть готовить…На утро. И помнить не надо, что он любит…оно само. Руки делают, глаза наполнены уже другими слезами. Вспоминаю, как готовила в том доме…где Виолетта жила, и сын ее…Внутри всколыхнулось очередное понимание, какого страшного человека я люблю. Хладнокровного, жестокого, немного безумного в своей ледяной непоколебимости и резких решениях.

В голове запульсировали слова кума о том, как человека убил и в карцер сел. Поверила? Да, поверила. Он способен. На многие жуткие вещи, и они не знают, с кем на самом деле связались, и какого страшного и умного зверя держат в клетке.

Думать о самой встрече страшно, и я думаю о чем угодно, только не об этом моменте, когда...когда Айсберг может разорвать мне сердце в клочья, когда может вывернуть мне наизнанку кости и заставить орать от боли. Всего одним словом…да что там словом – молча.

До утра спать не могла. Слишком возбуждена, слишком в предвкушении. Глаза закрываю и силуэт его вижу вдалеке. С тачкой этой. Как будто две параллельные жизни. Одна, где он на красной ковровой дорожке в красивом костюме, окруженный охраной идет к трибуне, и вторая…вот эта в снегу, в нищете, в убогости и в презрении.

И в какой из них я люблю его больше…так странно, но мое сердце сжимается от адской любви именно сейчас, именно тогда, когда он вот такой. Нет, не близкий ко мне, не униженный, не более приближенный…Нет, Господи, нет. Он всегда далеко, всегда на своих ледяных скалах.

А…такой не сломленный, сильный, гранитный. Мощный, как та самая ледяная глыба, и я ощутила эту мощь даже там, где он стоял посреди снега. Заключенный, лишенный всего, даже имени. Некто без лица и фамилии. Но на него посмотришь, и мурашки по коже бегут.

Утро заставило вскочить с постели…И так жутко, так боязно, что я не такая как раньше, что я после родов…после месяцев лишений и слез, что на мне больше нет соблазнительной одежды, а на моем лице нет косметики, мое нижнее белье из простого хлопка, а волосы не уложены в прическу, а просто заплетены в косу. Похожа ли я на его Марину? Или от меня ничего не осталось?

В зеркале испуганные огромные глаза, бледные губы, которые я покусала, чтоб к ним прилила кровь, пощипала щеки. Я потру их снегом и буду румяной. Не буду выглядеть, как после болезни чахоткой. Так, кажется, сказала моя соседка Мария Ивановна, когда увидела впервые.

– Что ж она худая такая? Туберкулезом болела?

– Нет, баб Маш, она просто с городских, из столицы. Там так модно.

– Ужас. Модно костями бренчать. Мужики ж не собаки…

– Ну там не только кости, уж поверь мне. Семку, своего глазастого сынка поменьше приваживай. А то…у Маринки мужик…Лютым кличут. Он таких, как твой Семен, глотает без соли. Клич кинет, и на перо твоего сынка и посадят, а печенку Лютому в газетке принесут. Он пожарит и сожрет.

– Тьфу на тебя!

Мария Ивановна всегда на меня волком смотрела и сына своего гнала с кухни, когда я там появлялась.

Выдохнула, поправила непослушные пряди волос, застегнула до конца бежевую кофточку, поправила юбку. Ладно. По-другому я выглядеть не могу. Придется как есть…Не понравится, просто сдохну от тоски.

На проходной снова обыскали. С пристрастием. Облазили в сумке с едой, вытащили несколько пирогов с капустой. Стерпела и смолчала. Пожелала приятного.

Конверт для кума забрали сразу, пересчитали, кивнули и унесли. Стало не по себе, как будто сейчас могут вышвырнуть обратно за забор, и свидание не состоится. Настолько хочу…что даже не верится, что сегодня, что вот сейчас, что остались считанные минуты.

Иду, и ноги, кажется, отнимаются. Меня с конвоем по коридору, потом наружу и уже по снегу к отдельному зданию. Дышу все тяжелее. Каждый вдох и выдох словно легкие выжигают. Предвкушение, смешанное с ужасом и болью.

Завели в какое-то здание одноэтажное, провели еще одним коридором и остановились у двери. Открыли с лязгом замок.

– Ожидайте.

Впустили внутрь. Комната маленькая, выкрашена в синий цвет. У стены кровать, у зарешеченного окна стол, стулья. Тут же раковина и деревянная дверь. Наверное, в туалет и душевую. Сильно отличается от тех, можно сказать, хором, в которых мы были тогда.

Чтобы время шло быстрее, я из сумки банку с борщом достала, тарелку, ложку, кружку. Картошку варенную. Селедку и колбасу, соленые огурцы, которые Валя накануне передала. Пироги разложила на пакете. Бутылку с компотом поставила, хлеб разломила на куски…Дверь открылась, и мне вдруг стало страшно обернуться. У меня душа сжалась, как истрепанный лист бумаги, в комок, так, что каждая складка саднит. Судорожно глотнула воздух и медленно обернулась.

Стоит на пороге. Без шапки. На меня смотрит… и лицо искажено, как от адской, невероятной боли. Глаза впалые, глубокие, почти черные.

Лютый…мой лютый Айсберг. Как же сильно и невероятно я люблю тебя. С каждым днем все сильнее, как будто эта адская любовь умножается и увеличивается вдвое, растет и распространяется в воздухе разрывающимися молекулами.