Первая любовь Ходжи Насреддина

Из дорожного тумана выскакивают, вываливаются немые, беззвучные осенние всадники на караширских густых хищных лошадях...

Такие лошади едят вяленое мясо и нападают на волков... Хищные лошади... И седоки тоже... Это бекские сарбазы-стражники... Немые сонные звериные люди... Охотники...

И они окружают меня... Немые...

Безучастно, пустынно глядят на мертвого Рустама-ака...

Потом появляется атабек Кара-Бутон. На локайском коне. В руке у него знакомая мне турецкая камча с литым серебряным наконечником. Он не выспался. Или пьян. Мутный он. Туманный. Опасный... Дурной...

Опять желтые размытые роящиеся глаза глядят на меня...

Опять две монгольские соколиные стрелы певуче, тонко скользят, свистят у моих отроческих телячьих ушей...

Нет!.. Одна стрела уже попала. Вошла. Уже не скользит. Уже убитый друг мой, друг Рустам-ака, невиновный, лежит на дождливой зыбкой дороге...

С моей стрелой в спине лежит...

Атабек кричит, хохочет с коня...

— Эй, хватайте, вяжите этого вора!.. Похитителя чужих плодов!.. Наконец-то дичь попала в силки!..

— Атабек, вы плохой охотник!.. Вам надо охотиться в зверинце... на зверей в клетках... Вы плохо стреляете... Особенно в спину!.. Промахиваетесь, атабек! Косой охотник!.. Слепец!.. Убийца!..

Лицо Кара-Бутона дергается, кривится, ползет, как горный оползень — сель. Хрипит...

— Теперь я не промахнусь! Прикажу забить тебя палками!.. Пыль! Прах! Щенок! Муравей! Змеиное яйцо!..

Гаремные старухи оскопят, укоротят, укротят тебя, вор чужих плодов!.. Вошь чужих одеял!..

…Опять рысьи степные низкие старухи с полыхаю¬щими долгими узкими дамасскими бритвами в руках нагоняют, нагоняют, нагоняют меня...

Четыре волосатых сарбаза, спадая, слезая с коней бросаются ко мне.

Последнее, что я успеваю сделать, это спрятать, сунуть тонкую долгую цепь с крюком в широкий разбитый свой сапог-чарог, и она там неслышно сворачивается, таится, как змея.

— Я верну вам вашу подлую заячью стрелу, атабек! И не в спину, как трус, а в волчье ваше лицо! В глаза! В глаз! Я не промахнусь! Убийца!.. Облезлый, дряхлый камышовый кот!..

Я кричу! задыхаюсь! вьюсь! бросаюсь со стрелой в руках к атабеку, но сарбазы настигают меня... тяжкие потные пахучие наваливаются они на меня, пристают, прилепляются, вязнут на мне, тянутся за мной, опутывают... стрелу выхватывают из рук моих... залепляют мне глаза и ноздри толстыми, пахнущими анашой пальцами... удушливо, смрадно дышат на меня... я ус¬певаю ударить одного, другого ногами, руками... но они связывают, спутывают, стесняют меня веревками... связывают, как ноги барану перед резней, перед ножом... перед исходом...

Они связывают меня и оставляют, связанного, в дорожной текучей грязи.

Я лежу рядом с Рустамом-ака.

— Резать? — равнодушно и вяло спрашивает у атабека голубоглазый сарбаз, вынимая из сапога широкий голубой афганский нож и наклоняясь надо мной.

Я смотрю на нож... на чистое его нагое близкое холодное лезвие... близкое, близкое, близкое... потом  на  голубые невинные, сонные глаза сарбаза...

-  Какие у тебя прекрасные небесные глаза! Ты, наверное, горец? — говорю я спокойно.— Такие очи бывают только у людей, живущих рядом с небом!..

- Да,— неохотно отвечает он и несколько раз проводит, шаркает, шуршит ножом по кожаному черному сапогу своему, как брадобрей по ремню.— Я горец... А тебе что?..

- Глаза у тебя, горец, как небеса, прекрасны, а душа черна, как этот сапог!..

Эх!.. Уже и в белоснежных горах завелись черные людишки!..

 Как черные рышущие блохи в благородной белопенной кунградской кошме!.. Айе!..

Я смеюсь. У самого лезвия...

И лезвие начинает нетерпеливо дрожать, дрожать, трепетать у самого моего горла... Хочет моего горла!..

— Резать?..— кричит горец гортанно, дико, и глаза его становятся пустынными, как летнее выцветшее небо.— Резать? Резать? Резать?.. Я очень хочу его резать!.. Очень хочу резать!.. Атабек, хочу!.. Дай!.. Резать!.. Нож сладко, неслышно войдет, как в перезре¬лую перележалую хивинскую дыню!.. Хочу!.. Резать!..

— Успеешь!.. Я отдам тебе его, но вначале сам по¬говорю с ним…

 В зиндан его!.. Пусть там дозреет, как айва на осенней ветке.

— Но я хочу, хочу, хочу! — едва не плачет от обиды горец.— Нож мой хочет. Очень!.. Надоело без дела сидеть!.. Хочу!.. Резать!..

— Не плачь,— успокаиваю я его,— положи нож назад, в сапог. Отдохни немного. Ведь у тебя столько работы в нашем эмирате!.. Столько работы!..

А будет еще больше... Надо и отдыхать немного... Отдохни от трудов праведных! Отдохни, работяга!..

Отдохни, палач-труженик с голубыми небесными очами!.. Отдохни!..

 И нам дай немного отдохнуть!.. Айе!.. Дай!..

Мне жаль Голубоглазого. Жаль его страстного непонятого порыва.

Но чем я могу помочь ему?.. Чем?..

Ведь атабек не разрешает ему пустить в ход нож. Пока...

- В зиндан его! - кричит, хрипит Кара-Бутон.

— Я верну вам вашу подлую! заячью! ночную стрелу! Кара-Бутон!.. Клянусь!..

Айе!..

Сарбазы поднимают меня с земли, тащат к лоша¬дям...

Разлучают с Рустамом-палваном. Навек...

Прощай, мой мертвый вечный друг Рустам-палван! Прощай, родной!..