Первая партия (СИ)

«Клан Хьюга выродится, вымрет, если ничего не сделать» — эта мысль не давала ей крепко спать. И никто ничего не мог предпринять. Все, как один, так привыкли бояться наказания, так привыкли бояться думать, что рассчитывать оказалось не на кого. «Мемуары» запретили в клане через неделю после их публикации, но для Хинаты было слишком поздно. Она уже не могла забыть прочитанного. Ужас отказался покидать сердце. Страх думать оказался слабее ужаса не думать — и пришлось выбирать, и выбор дался удивительно легко. Если стагнация начнёт душить Хьюга, одной из первых жертв станет Ханаби, едва начавшая ходить в Академию.

«Учиха тоже так хотели, и получился Итачи. Это закончилось катастрофой. Нет, этого нельзя допустить. Только не Ханаби. Только не Ханаби!»

Первая мысль об убийстве пришла в голову, когда старейшина Таканахана, старая карга, которая только и знала, что зависть к молодости, свободе и красоте, побила беззащитную сестру палкой за растрепавшуюся причёску. Женщина клана Хьюга должна быть красивой, как видение, безмолвной, как призрак, в меру умной, послушной, должна уметь петь и играть на кото, но не иметь собственного голоса.

«А если я отравлю её чай» — подумала тогда Хината, не выдавая лицом своих мыслей. — «Как быстро и мучительно она умрёт?»

Мысль должна была напугать её. Но решительность где-то в сердце оказалась сильнее.

Но если чай, то, с вернувшейся в Коноху Принцессой Цунаде, с восстановленной полицией, дело будет раскрыто максимально быстро. Смерти старейшины Таканаханы недостаточно, чтобы защитить Ханаби и спасти Хьюга.

Хината, как и Шино, не могла не знать хотя бы намёки на настоящую деятельность Кибы, который, получив жилет чуунина, сразу же подал документы в новую полицию.

У неё начали появляться в голове вопросы. Ужас подталкивал их формироваться на языке.

Когда Киба передал пару завуалированных вопросов от господина Иноичи, у Хинаты уже были на них ответы. Обсуждать было нечего. Отец никогда не защищал детей перед старейшинами, он… на него нельзя было рассчитывать.

Нельзя было рассчитывать ни на кого, кроме как на себя.

Хокаге заинтересован в реформации Хьюга — хорошо.

Хината знала, с чего можно начать.

Старейшина Таканахана умерла во сне неделю спустя, и на похоронах никто не плакал.

Куренай-сенсей не спросила потом, как чувствует себя ученица, она и сама прекрасно знала. Но если у неё были какие-то подозрения, о них никто не услышал; в конце концов, владение искусством гендзюцу требует не только точности и воображения, не только способности выстраивать причинно-следственные связи, но и таланта хранить молчание, когда требуется.

Хината была слишком строго воспитана, чтобы выдать своё облегчение. Это сыграло на руку.

Только в тишине собственной комнаты глубокой ночью она позволяла себе думать: можно ли ей вершить человеческие судьбы?

И хотя на сердце скребли кошки, и хотя траур пришлось носить ещё несколько недель по старейшине, нет, ей не было совестно. Госпожа Таканахана ведь вершила, и делала это с удовольствием, с наслаждением… упиваясь чужим унижением, чужой болью.

Женщина, отравленная собственными нереализованными амбициями, не знает сострадания.

Зависть и гнев — вот оружие таких цветов, уже почти поглощённых гнилью старости.

Когда четыре месяца спустя не стало старейшины Наоки — который всегда смотрел на женщин свысока, который сёк кузена Неджи за непослушание до рваных шрамов на спине, словно от оторванных крыльев — Хината не позволила себе улыбнуться.

Всё шло по плану. По её дерзкому, отчаянному плану.

Ханаби заслуживала спокойное счастливое детство. Неджи заслуживал признание клана, полученное при жизни, а не посмертно.

Хинате не было совестно. Скорее, просто грустно.

«Может быть… может быть, Таканахана и Наоки были когда-то такими же Ханаби и Неджи, и их тоже сломали, а потом испортили».

«Но всё в порядке. Всё будет в порядке. Я никуда не уйду».

========== Первые реформы: калейдоскоп ==========

1.

— По поводу театра можно не беспокоиться, — беспечно заявил Шикаку.

— Почему? — сразу же заинтересовался Иноичи.

— Я черкнул письмецо даймё, — хитро улыбнулся Пятый. — После раскланиваний зашёл сразу же с дифирамбов, мол, так и так, о-о-очень люблю театр, хочу между столицей и Конохой культурный обмен, чтобы люди посмотрели на красоту и начали в неё вкладываться и ей учиться.

Иноичи даже присвистнул:

— Это… очень умно. Вот только… Курама разозлятся.

— Я пришёл к решению, что мне до пизды, — великодушно махнул рукой Шикаку. — Прощаю их в честь моей инаугурации.

2.