Первая просека

А теперь он заметил и большее: это чувство гордости за свой труд питает его душу все время, рождает в ней что-то такое, что захватывает его всего. Теперь они с Бонешкиным с упоением принялись мастерить блок-ролик — самую ответственную деталь в сконструированном ими бремсберге. Работа была сложная, почти ювелирная. Может быть, при других обстоятельствах, в другое время Захар и не мог бы это сделать, но сейчас он решительно принялся за дело. С каким наслаждением он, сидя на чурбане возле печки, расчерчивал, а потом обрабатывал бруски! Он не суетился, как бывало когда-то, в первое время его плотницкой учебы. Каждое движение Захара стало точным и верным. Вот все готово: рассчитаны до миллиметра, расчерчены по линейке и заготовки составлены в таком порядке, в каком будут они сращены. Он долго стоит у своего сооружения, думает, думает…

— Ну чего ты колдуешь, Захар? — с досадой бубнит Бонешкин, удивленно поглядывая на Жернакова. — Так мы и за неделю не сделаем!

— Знаешь, где нужна торопливость? — Захар насмешливо щурится. — При ловле блох, понял? Бери вот эту болванку и начинай обрабатывать. Испортишь — по шее получишь!

К исходу второго дня блок-ролик был готов. Посредине у него аккуратно вырублено углубление. Для большей прочности по концам он стянут проволокой.

С огромным трудом всей бригадой его затащили по распадку на самую вершину сопки. Там насадили на специально обтесанный пень и долго вертели, пока ролик не притерся.

Утром началось испытание бремсберга. Длинный трос, проходя через блок-ролик, соединял двое саней: одни находились внизу у дороги, другие стояли на вершине сопки; их нагрузили бревнами и стали спускать под гору. Груженые сани весело пошли вниз, порожние поползли вверх — вся система заработала! И когда первые два бревна, спущенные к дороге, легли в штабель, по сопке загремело дружное «ура», — ликующие голоса долго перекликались в морозной тайге.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гурилев впился глазами в дорогу, грудью лежит на руле, стараясь заглянуть под самые колеса машины — дальше ничего не видно. Снежная пыль все плотнее забивает стекло, «дворник» едва успевает счищать ее, нагребая по бокам целые вороха снега. Мотор надсадно ревет, машину, как по волнам, кидает на выступах ледяных торосов.

Восьмые сутки, с самого раннего утра до глубокой ночи, вертит Гурилев штурвал, а пройдена всего лишь половина пути. Поломки следуют одна за другой. Дважды — в селе Елабуга и в Троицком — обнаруживалось, что у машин проколоты баллоны. Кто это сделал? Или просто случайность?

Продолговатое, в мелких веснушках лицо Гурилева заострилось, выступили скулы, выражение впалых глаз стало мрачным, в них исчезла веселая лукавинка, кожа лица и рук до того пропиталась маслом и гарью, что, кажется, никогда уж ее не отмыть.

Рядом в кабине — Ставорский. Он хмур и молчалив. Усталость залегла темными кругами у глаз. Он прячет лицо в поднятый воротник, пытается дремать, но резкие толчки то и дело кидают его в стороны.

Два часа назад автоколонна вышла из Троицкого, позади на голом обрывистом берегу осталась обдутая ветрами Славянка. Теперь впереди Иннокентьевка, до нее самый большой перегон — сорок километров. Непогода будто подкарауливала автоколонну именно здесь. С утра незапятнанная голубизна неба простиралась над торосистыми далями Амура, над безбрежным океаном тайги и не предвещала ничего плохого. Незаметно мгла повила вершины сопок, затянула белую пустыню Амура, и вот уже в торосах закурилась поземка, налетела пурга. Машины двигались по восемь-десять километров в час, а теперь и вовсе еле ползли: дорогу замело так, что ее с трудом можно было различить среди торосов. Вешки, которыми обставлена трасса, исчезли в снежной кутерьме. Головная машина все чаще пробуксовывала, наконец, зарылась в снег, накренилась и больше ни с места.

Гурилев заглушил мотор, сердито плюнул.

— Все. Приехали…

Открыв дверь кабины, Гурилев выпрыгнул в сатанинский хоровод снега и ветра. С трудом вытаскивая ноги из глубоких сугробов, он обошел машину, убедился, что самому теперь не вылезти, и поплелся проверять автоколонну. Но ее позади не оказалось. Долго стоял Гурилев, стараясь уловить среди воя ветра звук моторов. Потом зашагал по проследку своей машины и в упор столкнулся с ожесточенно ревущей темной массой. Гурилев шарахнулся, едва не угодив под колеса. За стеклом кабины показалось лицо шофера с расширенными в испуге глазами. Гурилев махнул рукой вперед, закричал сколько было сил:

— Пошел! Пошел!

Навстречу — свет фар. Он описывает в сумерках пурги головокружительные зигзаги. Это третья машина — ленинградца Марунина. Гурилев машет ему: «Вперед, вперед!» Потом все новые и новые чудища с ревом вылезают из пурги, ползут, будто пьяные, переваливаясь с боку на бок. До восемнадцатой машины дошел Гурилев. Дальше — гибельная, мятущаяся в дикой пляске снежная сумеречь. Нет двенадцати машин. Где они?