Первая зорька

…Устроив Кожевникова, мы с завбазой погрузили на телегу лодку и вторично выехали к Маяку. Подобрали там брошенные Кожевниковым мешок, чучела, железный ящичек с остатком заряженных патронов и восемнадцать крякуш. У «оконца» плавали еще пустые папковые гильзы, утиные перья, обломки тростника. А к берегу, среди льда, тянулась узкая полынья, пробитая Иваном Сергеевичем.

— Вот старый… Додумался! — сказал завбазой и весело рассмеялся.

Действительно, чего только не придумают охотники, чтобы взять дичь?

РАННЯЯ СЕДИНА

С Федором Харитоновичем Конкиным я несколько раз ездил охотиться на уток. Любил он эту охоту и знал. Бывало ранехонько выйдет на берег озера, посмотрит кругом, послушает, проверит направление ветра да и скажет:

— На «Малое плесо» надо ехать. Сегодня там птица соберется!

И правда, другие охотники блуждают по всему озеру в поисках дичи, а мы спокойно посиживаем в скрадах на Малом плесе да постреливаем.

Конкин был худощавый, горбоносый, с большими лучистыми карими глазами. Исполнилось ему всего сорок лет, а совершенно седой.

Однажды, после удачной утренней зорьки, выбрались мы на бережок, разожгли костер и устроились на отдых. Я спросил:

— Федор Харитонович, прошу извинить меня, отчего это вы так рано поседели? Тяжелое что-нибудь пережили?

— Отчего поседел? — переспросил он. — От страха.

— Как это, от страха?

— Редко я об этом рассказываю, но вам… так и быть, откроюсь. Другой бы, может, и ответил, что седина эта от фронтовых ужасов, или от безумной и несчастной любви, или еще от каких передряг. Зачем обманывать? От страшных медвежьих похорон все получилось.

Мне пошел пятнадцатый год. Только начал тогда пасти общественных свиней вдоль речки Бурна. А там в то время медведи водились. Пастух Егор, который до меня пас, рассказывал, что медведи дважды и на его стадо нападали. Поймает, говорит, косолапый свинью: та визг поднимет на весь лес, и медведь ей от азарта «подпевать» начнет. Такой концерт зададут, что даже листья на березках и осинах затрепещут. Остальные свиньи услышат, захрюкают, фукнут, да врассыпную. Попробуй потом собрать их по лесу! Может быть, Егор поэтому и отказался от пастьбы, а я еще без опыта был, согласился.

Как-то в июне денек выдался солнечный, жаркий. Угнал я стадо километра за два от деревни. Утомились, разомлели мои свинки. Одни в ямы с водой и грязью залегли, другие — в тень под деревья. Лежат, широкими ушами, как лопухами, хлопают, от удовольствия хрюкают. Прилег и я под березкой.

Проснулся — нет ни одной свиньи. Ну, думаю, утянулись в лес, надоедные. Поднял свой длинный кнут, да и пошел по дорожке вдоль речки. Прошел так не мало, хотел уж обратно возвратиться. Вижу, в густой тени, под развесистой пихтой лежит что-то темно-бурое. «Уж не свинья ли отбилась от стада? Вот ее сейчас пугну, негодницу!» — подумал я по своей неопытности. Приспособился, размахнулся, да и щелканул кнутом у самой пихты. А оттуда, смотрю, медведь!

Увидел я мохнатого черта и со страха грохнулся вниз лицом на землю.

Как во сне помню: подбежал медведь и начал меня обнюхивать. А я лежу и не дышу. Пыхтел, пыхтел косолапый, а потом решил для чего-то меня запрятать, похоронить.

Принялся за работу, только треск в лесу слышно. Натаскал и наложил на меня целый воз коряг, пней и сучьев. Захоронил!

«Ну, — думаю, — пришел конец моей жизни. Вдруг не вытерплю, чихну либо кашляну? Косматый раскидает тогда кучу, загрызет насмерть!»

На мое счастье, двое мужиков проезжали с бревнами по дороге вдоль Бурны. Что-то там сломалось, и они, закричав, остановили лошадей как раз против меня. Медведь нехотя поднялся, заворчал, скрылся в лесу. Плохо помню, как я выбрался из-под лесного хлама, как подошел к мужикам…

Вот и все. Из больницы для нервнобольных вышел только через два месяца… с белой головой! — закончил рассказ Конкин.

Потрясенный услышанной историей, я молча смотрел на Федора Харитоновича. А он вдруг уставился лучистыми, грустными глазами на лодочный шест и задумался. Потом вздрогнул, провел ладонью по волосам, улыбнулся мне и… снял с рогульки закипевший чайник.

БАЛАМУТ

Еще до революции жил в нашем селе Афанасий Семенович Воронкин, по прозвищу Баламут. Был он маленького роста, щупленький, с большими усами. Соберутся, бывало, люди на сходку, начнут разные дела обсуждать, а Воронкин только и баламутит, только и кричит тоненьким голоском:

— Не согла-а-а-а-сен!

Однажды пришел Афоня в пасхальную ночь в церковь. Купил копеечную свечку, зажег ее, прислонился к стенке, да и задремал… Ровно в полночь поп вышел из алтаря, громко объявил:

— Христос воскрес!

Афоня очнулся. Показалось ему спросонья, что он на сходке, крикнул:

— Не согла-а-а-а-сен!

Жил Баламут на самом краю села в ветхой избенке. Своей земли и лошади не имел. Держал только корову, пару овец да собаку Рыжика. Работал по найму, где придется, а больше охотился. Зайцев, белок, куниц и птицу стрелял, плашки на мелких зверьков ставил.

Пойдет, бывало, по улице со своей берданкой, а кто-нибудь из ненавистников его с издевкой поклонится, крикнет: