Первеницы мая

Эсме открыла все окна в покоях Лукаса. Разложила записи, захлопнула все пособия, очистила перо от засохших чернил. Лучшее кресло в комнате занимала гитара. Будто живая. Будто подруга. Зачем хранить гитару, если даже не играешь на ней? В коридоре послышались шаги, и она поспешила к двери, думая, что это королева. Но это была не королева.

– Где наш больной? – спросил доктор Плутиш.

– Вы кто?

– А вы кто? – спросил он в ответ, надменно оглядывая ее мужское платье.

Из спальни донеслись протестующие возгласы.

– Он не хочет вас видеть, – сказала Эсме.

Но Плутиш обогнул ее и направился туда, откуда они доносились. Лукас сидел в постели, откинув голову, поддерживаемый горой подушек, и умолял сердце биться медленнее. Вздувшаяся рука переливалась всеми цветами радуги, но взгляд у него был чернее тучи.

– Вон.

– Ох, Корбьер, ты не в том положении, чтобы отказываться от помощи.

– Вы собрались мне кровь пускать, я вижу. Вон!

– И кто тебя будет лечить?

– Мой организм.

– Я возра…

– Господин Корбьер выразился ясно, – отрезала Эсме.

Она оттащила Плутиша к дверям и вытолкала в коридор ровно в ту же секунду, когда подбежала Эма. Он изобразил реверанс, но опоздал: королева уже захлопнула дверь у него перед носом.

– Бритву, – сказала она.

– Что, госпожа?

– Бреется же он иногда. Где-то должна быть бритва.

Поскольку Эсме замешкалась, Эма сама вошла в спальню. Увидав ее, Лукас попытался улыбнуться.

– Бритва где-то в ванной, – сказал он.

Эма в конце концов нашла ее. Стерилизовать лезвие было нечем, поэтому она намылила его и сполоснула водой. Потом вернулась в спальню и села на край кровати.

– В больного решил поиграть, фельдшер? – Она помахала бритвой у него перед носом. – Сейчас ампутирую.

Он не сдержался и засмеялся; смех напоминал клекот умирающей птицы. Но только лезвие коснулось кожи, он резко выпрямился.

– У тебя рука дрожит, юнга.

– Ждать некогда.

– Дрожит рука – нельзя резать. Сто раз тебе говорил. Давай сюда!

Лукас взял бритву левой и уверенно приложил к собственному запястью. Он сам удивился твердости своей руки. С таким сердцебиением она должна бы дрожать как осиновый лист.

– Как резать? – спросил он.

– Соедини точки от укуса, этого хватит.

Лукас провел лезвием от одной оставленной змеиным зубом дырки до другой. Эма вложила черный камень в надрез. К его удивлению, он прочно прилип.

– Туземкины снадобья… – пробормотал Лукас.

Эсме не верила ушам. Он обозвал королеву… И вообще говорил с ней на ты. Можно подумать, они лучшие друзья.

– А теперь отдыхай, – сказала Эма. – Это как шторм, но судно крепкое.

Лукас откинул голову на подушку.

– Когда камень впитает весь яд, он отпадет. Будем надеяться, не на глазах у твоих экзаменаторов.

– Экзаменаторы…

То, что неделями занимало все мысли Лукаса, казалось теперь совершенно неважным.

– Завтра в восемь утра чтоб был на ногах. Король лично придет бить склянки.

Эма встала. Задержаться дольше она не могла: она поклялась не разлучаться с Мириам.

– Останься с ним, посыльная, сможешь?

– Да, госпожа.

– Даже если он захочет побыть один.

Эсме улыбнулась: он уже привык к одиночеству в ее компании.

– Конечно, госпожа.

– Если что-то будет нужно, в любое время сразу иди к королю.

– Хорошо, госпожа.

– Лукас бесценен, понимаешь? – бросила Эма, выходя. – Он должен пережить ночь. Мы не можем его потерять.

У Эсме встал в горле ком. Ей не нужно было объяснять, как бесценен Лукас. Она подошла к изножью кровати, созерцая беду.

– Все из-за меня.

Он открыл глаза.

– Нет, нет. Напротив. Я благодарен тебе.

– Да за что? За что, Лукас?

– Когда ты зашла за мной утром, я был полумертвый. А теперь я живу.

Он снова закрыл глаза. Сейчас его вырвет. Или нет. Он не был уверен. Но он был жив, жив. Посыльная плакала в изножье кровати. Он тонул в горячке.

Эсме винила во всем себя. А еще – терпеть не могла бездействия. Ожидание ее возмущало. А зеленая комната – раздражала. Она злилась на лакированный потолок с кессонами, на слишком густую зелень стен с золотыми завитушками, на гарнитур с инкрустациями, на гнутые ножки шкафов. Не подходило все это человеку, который ходит вразвалку, – разве что тот старый походный мешок в углу и брошенная сверху мокрая одежда. И еще лежащая в гостиной гитара.

Эсме съела три ложки рагу, пока Сильвен его не унес, и отложила хлеб, на случай если Лукас проголодается. Сильвен вскоре явился. Он окинул комнату внимательным взглядом и сильно встревожился из-за своего господина. Он хотел бы помочь хоть чем-то, но делать было нечего, и он хотя бы зажег свечи. Еще во время вспышки холеры он рвался на набережную помогать Лукасу, но по долгу службы был прикован ко дворцу. Служить, подчиняться… Сильвен чувствовал, что рожден для чего-то гораздо более значительного, чем зажигание свечей. Но пока что вынужден был довольствоваться крылом прислуги.

Когда он вышел, Эсме выглянула в окно и глубоко вдохнула темный воздух, пропахший увядшими лилиями. Легкая прохлада поднималась наконец от опаленной земли. Кричала кошка.

Лукас застонал.