Первенцы русской свободы

Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит, печальна и одна…
Одна… Никто пред ней не плачет, не тоскует.
Никто её колен в забвеньи не цалует;
Одна… Ничьим устам она не предаёт
Ни плеч, ни влажных уст, ни персей
                                     белоснежных

,.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Никто её любви небесной не достоин.
Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен;
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Но если.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

(II, 1, 348)

Точки поставлены самим Пушкиным; рукопись этого стихотворения нам неизвестна. Итак, этой элегии нельзя отнести ни к М. Н. Раевской, ни к Амалии Ризнич. Не относится ли она к той особе, о которой так туманно говорит Анненков?

Среди стихотворений, написанных в Михайловском, мы встретили ещё одно, которое также даёт доказательство того, что не Ризнич владела мыслью поэта в его уединении, что не она была могучей страстью Пушкина в Одессе. Это — „Желание славы“ (7 июля 1825 года); лицо, к которому обращено это стихотворение, опять-таки мы должны искать не в Тригорском, а там, где поэт был до ссылки в Михайловское; стихотворение заключает, по нашему мнению, важное автобиографическое свидетельство, указание на обстоятельства, сопровождавшие разлуку поэта с этой особой, и намёк на какую-то связь этой любви поэта с его высылкой из Одессы:

Когда любовию и негой упоённый,
Безмолвно пред тобой коленопреклонённый,
Я на тебя глядел и думал: ты моя;
Ты знаешь, милая, желал ли славы я;
Ты знаешь: удалён от ветреного света,
Скучая суетным прозванием поэта,
Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал
Жужжанью дальному упрёков и похвал.
Могли ль меня молвы тревожить приговоры,
Когда, склонив ко мне томительные взоры,
И руку на главу мне тихо наложив,
Шептала ты: „Скажи, ты любишь, ты счастлив?
Другую, как меня, скажи, любить не будешь?
Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?“
А я стеснённое молчание хранил;
Я наслаждением весь полон был, я мнил,
Что нет грядущего, что грозный день разлуки
Не придет никогда… И что же? Слёзы, муки,
Измены, клевета,— всё на главу мою
Обрушилося вдруг… Что я, где я? Стою,
Как путник молнией постигнутый в пустыне,
И всё передо мной затмилося

[634]! И нынеЯ новым для меня желанием томим:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражён всечасно; чтоб ты мною
Окружена была; чтоб громкою молвою
Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне;
Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.

(II, 1, 392—393).

О минуте разлученья идёт речь и в отрывке, который находится в одесской тетради Пушкина.

Всё кончено: меж нами связи нет.
В последний раз обняв твои колени,
Произносил я горестные пени.
Всё кончено — я слышу твой ответ.
Обманывать себя не стану вновь,
Тебя <роптанием>[635]

преследовать не буду,<И невозвратное>[636], быть может, позабуду —
(Я знал: не для меня) блаженство,
Не для меня сотворена любовь.
Ты молода; душа твоя прекрасна,
И многими любима будешь ты.

(II, 1, 309).