Первенцы русской свободы

И в этом, и в предыдущем стихотворении любовная связь прекращается в силу каких-то неясных для нас, внешних обстоятельств. „Последние моленья в саду, во тьме ночной, в минуту разлученья“ первого стихотворения („Желание славы“) напоминают „горестные пени“ отрывка. В стихотворении взаимная горячая любовь гибнет от неожиданных внешних событий… „Слёзы, муки, измены, клевета“, всё вдруг обрушилось на голову поэта. В отрывке, по неясным причинам, любимая поэтом приходит к мысли о необходимости разорвать свои интимные отношения с ним.

Наблюдения над рукописями этих пьес могут, при дальнейшем расследовании истории увлечений Пушкина, дать материал для любопытных выводов. Отрывок по положению его в тетради (2369-й) датируется 1824 годом: если от датировки требовать точности, то его можно было бы отнести и к 1823 году, но во всяком случае, его не должно относить ко времени позже 8 февраля 1824 года, ибо на той странице тетради, где он вписан, сейчас же вслед за ним находится несомненно писанный позже отрывка черновик письма к Бестужеву, которое в беловом помечено 8 февраля 1824 года[637]. Следовательно, то действительное событие, о котором идёт речь в отрывке, случилось до 8 февраля 1824 года.

„Желание славы“ напечатано в издании 1826 года под 1825 годом, в беловом автографе стоит помета „7 июля“. В тетради 2369 на об. 39 листа сохранился черновик, вверху, перед этим находим черновик к 39-й строфе 2-й главы „Онегина“, которая, как известно, дописывалась в конце ноября, в начале декабря 1823 года; а на следующей 40-й странице тетради черновик письма к А. И. Тургеневу от 1 декабря 1823 года[638]. Таким образом, если только конец страницы 39-й об. не был заполнен как-нибудь случайно позже, если на этих страницах Пушкин пользовался своей тетрадью систематично, то время появления черновика относится к декабрю 1823 года. Обращаясь к перечёркнутому тексту, мы должны считать набросок на стр. 39-й об. не столько черновой редакцией элегии „Желание славы“, сколько первоначальной редакцией иного замысла, редакцией, которая послужила потом для обработки элегии в позднейшее время, именно в 1825 году. Фактические обстоятельства в это время даже изменились. И если вступительные стихи наброска в 1823 году говорили о настоящем времени: „когда [любовию] желанием и [щастьем] негой упоённый Я на тебя гляжу коленопреклонённый“, то в 1825 году поэт пользуется уже прошедшим временем. Самое содержание первоначальной редакции очень любопытно. Набросок читается с большим напряжением, и вот что можно разобрать среди полузачёркнутых и под зачёркнутыми строками

В пушкинской литературе укрепилось предположение, что та особа, к которой летела мысль поэта в Михайловском и о которой так туманно говорит Анненков,— жена начальника по одесской службе Пушкина, графиня Елизавета Ксавериевна Воронцова; отношения её к Пушкину совершенно не обследованы биографами поэта[639]. Такому расследованию долго мешало, конечно, то обстоятельство, что графиня была жива и умерла только в 1880 году. „Предания той эпохи,— писал в 1874 году Анненков,— упоминают ещё о третьей женщине, превосходившей всех других по власти, с которой управляла мыслью и существованием поэта. Пушкин нигде о ней не упоминает, как бы желая сохранить про одного себя тайну этой любви. Она обнаруживается у него только многочисленными профилями прекрасной женской головы, спокойного, благородного, величавого типа, которые идут почти по всем его бумагам из одесского периода жизни“[640]. К сожалению, до сих пор мы не имеем критического расследования отношений Пушкина к княгине Е. К. Воронцовой, которое дало бы нам право прийти к определённому на этот счёт мнению[641]».

IV

Одесские новости доходили до Пушкина очень туго; он постоянно жалуется в своих письмах из Михайловского на их отсутствие и просит их. Не много знал он и о Ризнич. 21 августа 1824 года А. Н. Раевский сообщал Пушкину о муже Ризнич, о том, что он «опять принял бразды театрального правления, и актрисы ему одному повинуются»[642]. Профессору Зеленецкому рассказывали люди, близкие к Ивану Ризничу, что он был в переписке с Пушкиным; трудно поверить этому известию: что же было общего между обманутым мужем и любовником его жены? Вряд ли к кому другому, а не к Амалии Ризнич, может быть отнесён отрывок из описания Одессы в «Евгении Онегине»: