Первенцы русской свободы

Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой.

(«Заклинание»). (III, 1, 246)

Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал над тобой.
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать;
Томленье страстное разлуки
Мой стон молил не прерывать.
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала:
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала,

и т. д. (III, 1, 257)

Но если принять во внимание, что поэт в это время был очарован могучей страстью, приковывавшей его к берегам Чрного моря, если вспомнить, что вслед за Ризнич уезжал и соперник поэта, то придётся усомниться в том, что оба эти стихотворения вызваны воспоминанием о разлуке с Ризнич.

Если бы момент расставания поэта с Ризнич соответствовал описанному в этих строках, то мы вправе были бы предположить, что и в Михайловском в своих воспоминаниях поэт обращался всё к той же Амалии Ризнич, страсть к которой была так могуча. «Но в это время,— пишет Анненков,— настоящая мысль поэта постоянно живёт не в Тригорском, а где-то в другом — далёком, недавно покинутом крае. Получение письма из Одессы всегда становится событием в его уединённом Михайловском: после XXXII строфы 3 главы „Онегина“ он делает приписку: „5 сентября 1824 года — Une lettre de[630]“. Сестра поэта, О. С. Павлищева, рассказывала Анненкову, что когда приходило из Одессы письмо с печатью, изукрашенною точно такими же кабалистическими знаками, какие находились и на перстне её брата,— последний запирался в своей комнате, никуда не выходил и никого не принимал к себе[631]. Памятником его благоговейного настроения при таких случаях осталось в его произведениях стихотворение „Сожжённое письмо“ 1825 года (II, 1, 373). К первым месяцам пребывания в Михайловском относится элегия „Ненастный день потух“. Она и самим поэтом отнесена, в издании стихотворений 1826 года, к 1823 году — и всеми издателями печатается под этим годом, но анализ содержания даёт несомненные указания на то, что элегия написана в Михайловском. В первых четырёх стихах поэт рисует обстановку, которая окружает его:

Ненастный день потух; ненастной ночи мгла
По небу стелется одеждою свинцовой;
Как привидение, за рощею сосновой
      Луна туманная взошла…
Всё мрачную тоску на душу мне наводит.

(II, 1, 348)

Пейзаж, несомненно, северный, и в 1823 году поэт не мог видеть его перед своими глазами. Этому пейзажу поэт противополагает следующую картину:

Далеко, там луна в сиянии восходит;
Там воздух напоён вечерней теплотой,
Там море движется роскошной пеленой
      Под голубыми небесами…
Вот время

[632]: по горе теперь идёт онаК брегам, потопленным шумящими волнами,
      Там, под заветными[632] скалами,Теперь она сидит, печальна и одна…

(II, 1, 348)

Некоторые комментаторы относили эти стихи к Ризнич, но это неверно, потому что Ризнич в это время была в Италии, в стране, в которой не было для Пушкина „заветных“ скал. Речь идёт, конечно, об Одессе, и под скалами тут нужно понимать не скалы гор, а скалы гротов. П. О. Морозов делает совершенно неосновательное предположение, что „она“ — это Мария Николаевна Раевская, та Раевская, о которой 18 октября 1824 года кн. Сергей Григорьевич Волконский, декабрист, писал из Петербурга Пушкину: „имев опыты вашей ко мне дружбы и уверен будучи, что всякое доброе о мне известие будет вам приятным, уведомляю вас о помолвке моей с Марией Николаевной Раевской. Не буду вам говорить о моём счастии“[633]. Вряд ли может быть отнесено к М. Н. Раевской это стихотворение, в особенности заключительные его строки.