Первенцы русской свободы

Как бы Пушкин морально ни оценивал революцию и бунт, одно бесспорно: историческую её законность он понимал и принимал. В «Медном всаднике» против самодержавия поднимает голову мятеж; объявляет бунт против владыки тот самый раб, который под властным взглядом властелина шёл к анчару; «дерзает вооружиться противу общего порядка, против самодержавия, противу царя мелкий чиновник, человек без всякой власти, без всякой опоры»[840]. (Эти выражения, в которых Пушкин характеризует идейного зачинателя русского мятежа — Радищева, как нельзя лучше приложимы к Евгению из «Медного всадника».) Нет нужды, что робкая вспышка бунта раздавила самого мятежника. Важно то, что раб не умирает покорно у ног непобедимого владыки. «Ужо тебя!» — нависает угрозой над самодержавным деспотом. В этом «ужо тебя!» — предвестие грядущих русских восстаний, которые подымут против титанической власти самодержавия мелкие люди, «люди без всякой власти, без всякой опоры».

Если мы согласимся с тем, что были мгновения, когда Пушкину была ясна историческая неизбежность и законность революции, то мы должны отказаться и от утверждения, что установившееся в самом начале 30-х годов политическое мировоззрение было чуждо эволюции и оставалось неизменным до конца жизни поэта. Сохранившаяся часть дневника Пушкина начинается с записи конца 1833 года,— того года, в который поэт совершил огромную идеологическую работу, нашедшую художественное выражение в «Медном всаднике». Выводы, сделанные Пушкиным и слегка намеченные нами, отбрасывают тень и на все записи дневника политического характера.

После этих общих замечаний переходим к изучению высказываний Пушкина о Николае в его дневнике. Пушкин наблюдал и изучал Николая в его государственной деятельности, в его придворной жизни и, наконец, в его личных отношениях к нему. Темы наблюдений были весьма щекотливы, и Пушкин в своих записях должен был быть нарочито сдержанным, должен был ограничиться только занесением в дневник фактов и событий, но воздержаться от оценок он всё же не мог. И внимательный анализ его записей и редких, кратчайших, почти однословных оценок даёт нам возможность нарисовать образ Николая, каким он был в глазах Пушкина, и сделать некоторые выводы об отношениях поэта к царю.

У Пушкина был свой идеал государя-вождя, героя и раба долга, склоняющегося перед законом и интересом государственным. Государство было самодовлеющим организмом в политических представлениях Пушкина, государство было больше народа, а государь для народа был существом почти мифическим. В дневнике Пушкина отмечен разговор с великим князем Михаилом Павловичем по поводу фразы «Северной пчелы» о пребывании царя в Москве. «Государь император… с высоты Красного крыльца низко (низко!) поклонился народу… Как восхитительно было видеть великого государя, преклоняющего священную главу пред гражданами Московскими». Михаил Павлович обругал журналиста дураком: «Не забудь, что это читают лавочники»,— добавил он Пушкину. «Великий князь прав, а журналист, конечно, глуп»,— резюмировал рассказ Пушкин[841]. Немыслимо, по мнению Пушкина, невозможно представить царя низко кланяющимся народу, точно чего-то заискивающим у него, царя-повелителя по преимуществу, царя-владыку, посылающего своих рабов к древу смерти. Царь выше народа, выше человеческих страстей, царь — существо, близкое к божеству. Таков идеальный государь.

Конечно, идеальный царь — создание поэтического воображения Пушкина, в действительности таких царей никогда не существовало, и менее всего подходил под понятие идеального царя Николай. Сжатые записи в дневнике Пушкина показывают, что Николай не годился в идеальные пушкинские цари. Эпоха, в которую развёртывалась деятельность Николая, охарактеризована сжато и выпукло: время бедное и бедственное. Блеск и роскошь двора не обманули Пушкина, и он не проглядел голодающей России, и поэтому резким укором Николаю звучит фактическая — без всяких оценок — запись об огромных суммах, отпущенных по приказанию Николая высшим сановникам,— Кочубею и Нессельроде,— на прокормление их голодающих крестьян. «У Нессельроде и Кочубея будут балы,— (что также есть способ льстить двору)», — записывает Пушкин[842]. «Что скажет народ, умирающий с голода?» — спрашивает в дневнике Пушкин, записывая, что праздников по случаю совершеннолетия наследника будет на полмиллиона[843]. Колоссальная по тому времени сумма!