Первенцы русской свободы

Этой темы не мог касаться первый биограф А. С. Пушкина П. В. Анненков в изданных в начале 1855 года (то есть незадолго до смерти Николая I) «Материалах для биографии А. С. Пушкина», которые и составили первый том издания сочинений поэта. Но и в вышедшей в 1874 году, в целом блестящей работе того же автора «Пушкин в Александровскую эпоху», эта тема не получила своего достойного воплощения. Усиливавшийся политический консерватизм Анненкова в 70—80-е годы позволил ему объяснять декабристские связи и симпатии Пушкина как проявление в 20-е годы не столько стойких политических убеждений, сколько стремления выделиться из общей массы сверстников и тем самым заявить о себе[13].

Русское пушкиноведение конца XIX — начала XX вв. находилось в том состоянии, когда, занимаясь преимущественно собиранием и осмыслением новых материалов, ещё не ставило перед собой задач обращения к кардинальным вопросам биографии или наследия поэта. Щёголев, выступавший со своими первыми пушкиноведческими работами, являлся, по существу, первооткрывателем новых исследовательских пластов, почувствовал необходимость обращения к Пушкину с новых позиций. Пушкиновед, блестяще владеющий специальным материалом, соединился в его лице с историком революционного движения, что, в свою очередь, и определило творческий поиск историка в направлении наиболее острых политических тем биографии Пушкина — «поэт и тайные общества», «Пушкин и верховная власть». Тончайшая интуиция исследователя, историка и литературоведа, позволила Щёголеву высказать в это время весьма существенные выводы и сделать наблюдения, определив тем самым перспективу дальнейших научных поисков.

Начало было положено в исследовании, посвящённом «первому декабристу» Владимиру Раевскому. Здесь Щёголевым впервые обоснованно вводится в научный оборот проблема взаимоотношения поэта с декабристами в период его южной ссылки, проблема идейной близости поэта и первых русских революционеров. В русской дореволюционной литературе нет поэта, который был бы более органично и неразрывно связан с историей освободительного движения в стране, чем Пушкин. Пушкин, по мнению исследователя, не был посвящён Раевским и его друзьями в дела тайного общества, но от него, жившего в Кишинёве в атмосфере политических разговоров, «не могло укрыться то идеалистическое возбуждение», которое и «привело Раевского к вступлению в тайное общество»[14]. Пушкина тянуло к этим людям, и он, несомненно, догадывался о том, что его друзья принадлежат к тайному обществу. Анализируя степень влияния Раевского на Пушкина, Щёголев тонко подметил, что поэт по многим вопросам не соглашался со своим другом. Так, попытки Раевского «побудить Пушкина ввести русское содержание в поэзию» (понимая это в несколько узком смысле слова) встретили сопротивление поэта, ибо «в этой области Пушкин был мастером, понимавшим самобытное в литературе бесконечно глубже и проникновеннее»[15].

Велика роль Пушкина в судьбе Раевского, которого он предупредил 5 февраля 1822 года о готовящемся аресте, что дало последнему возможность уничтожить компрометирующие его документы, и особенно те, которые, попав в руки следственной комиссии, привели бы к раскрытию заговора, зреющего на юге. Был предотвращён разгром не только Кишинёвской и Тульчинской управ, но и всей организации декабристов.

Существенные наблюдения были сделаны Щёголевым и в работе «Зелёная лампа», исследующей ранний этап творческой и общественной деятельности А. С. Пушкина[16]. Тонкий анализ, проведённый исследователем, позволил ему вполне обоснованно отвергнуть пущенную в своё время Бартеневым и Анненковым версию об «оргиастическом» и «эпикурейском» направлении данного кружка. Анализируя творчество Пушкина периода 1818—1820 годов, Щёголев приходит к выводу, что произведения поэта данного момента «с совершенной достоверностью… открывают, что политический характер, по меньшей мере, был далеко не чужд общению членов кружка»[17]. Приведя слова поэта о том, что «ум высокий можно скрыть безумной шалости под лёгким покрывалом», Щёголев вполне справедливо замечает, что «это-то лёгкое покрывало безумной шалости до сих пор не сдёрнуто с разумного и вольнолюбивого кружка»[18].