Первенцы русской свободы

— Свинья!— ответил мне Волконский,— я был у него два раза, и он не отдал мне визита! Вот как люди зазнаются! Я прекратил с ним знакомство. Николай Тургенев был также в Москве[311], но он не был у меня, и я не поехал к нему — всё это авторитеты, законодатели! — заключил он.— Мы иначе жили, иначе понимали дело.

Волконский до ссылки был генерал-майор и бригадный командир во 2-й армии, женат на дочери известного генерала Раевского. Жена приехала к нему в ссылку, где они и жили сперва в Нерчинске в работе, потом в Петровском Заводе, а по освобождении от работы в с. Урике, в 20 вер<стах> от Иркутска, и, наконец, в самом Иркутске, куда перенесли и дом свой из Урика. Вследствие манифеста возвратились в Россию с сыном. Марии Николаевны Волконской не было в Москве. Князю Сергею Петровичу Трубецкому дозволено было также приезжать в Москву, но и его не было.

Рукавишников в тот же день был у меня. Он купил великолепный дом у Базилевского и пригласил меня посмотреть переделку. Действительно, дом превосходный и против бульвара, только места мало. Семейство его было в Петербурге.

Липранди (генерал от инфантерии) возвратился. Я в тот же вечер поехал к нему. Как дружески, как крепко обняли мы друг друга после 36-летней разлуки! Мы служили оба в 32-м Егерском полку майорами (он по производству моложе меня); оба находились при генерале Орлове до рокового дня, когда я арестован. Но он до ареста моего поступил к генералу Сабанееву, который арестовал меня. Честный, прямой, без унижения, без происков, ласкательств и лакейства. Во время польского восстания[312], командуя полком, он первый при штурме Варшавы взошёл на укрепления. Император Николай предложил ему в награду или генералом, или флигель-адъютантом. Он избрал второе и принял гвардейский Семёновский полк. У великого князя Михаила Павловича публично высказался о воровстве экономических денег в полках и указал на предместника своего, который положил себе в карман 40 000 рублей. Это обличение повело к открытию важных злоупотреблений. Вот почему многие не любили его. Но в замену того Семёновский полк любил его и был предан ему до фанатизма. Вообще, где ни служил он, в генеральских чинах, офицеры и солдаты не только почитали, но и любили его с привязанностью. Он был до того доступен, что ни вестовой, ни слуга не спрашивали приходящих, а тотчас отворяли двери. Между высшими властями и при дворе он имел хитрых врагов. Он командовал корпусом, но по возникшим неприятностям с губернатором Тамбовской губернии Данзасом, которого поддерживали министр и при дворе, он назначен был командиром другого корпуса. Липранди обиделся, сдавши свой корпус, подал в отпуск до излечения болезни. В это время я встретился с ним в Москве. Он имел одного сына и двух дочерей. Обе они были замужем, а сын в Военной академии. Ему предложили принять корпус, и Липранди согласился и в Москве ожидал только приказа.

15 июля были мои именины и в то же время Горчакова, о котором я сказал выше. И старые мои товарищи: Липранди, Ховен — сенатор (в Кишинёве, где я служил, тогда он был свитским[313] капитаном), Вельтман, Горчаков и сын мой с молодым человеком, вышедшим из Петербургского лицея, Бочковским, обедали у нас в гостинице. По окончании обеда выпили по бокалу шампанского. Я простился с ними этим. Прошлых 36 лет как не бывало! Мы были молоды по-прежнему. Они удивлялись „моей молодости“. Ни одного седого волоса, все зубы крепкие. Я был моложе с виду моих товарищей. Было о чём говорить, но некогда, и мысли мешались, и прошедшего как будто не было. Липранди шёл также трудной дорогой. Но я спешил в Петербург.