Первое дело Еремея

«евероят… чудовищ» — мелким почерком было выведено на нём.

Он бережно расправил лист и положил его в маленький цитатник Лек-Сия. Такие цитатники, сделанные собственноручно, были у каждого семинариста, у каждого священника всегда с собой.

«Евероят… чудовищ». Невероятное чудовище? Невероятная чудовищность? Да это же запись отца Колывана! Кому же ещё писать на пергаменте в скиту Но-Ом!

Как и прошлым вечером, Еремей услышал шаги.

Тело не верёвка, не спрячешь. Да и не к чему.

— Отец Еремей — раздался знакомый голос за дверью. — Отец Еремей. Вы дома?

— Входите!

Нет, он ошибся. Это была не Лора. Абигайль Хармсдоннер.

— Отец Еремей, я хотела спросить вашего совета и пото… отец Еремей, что случилось? Это… Это ведь Рон?

— Да, это Рон.

— Он… Он мёртв, отец Еремей?

— Да, госпожа Хармсдоннер.

Абигайль Хармсдоннер посмотрела на петлю вокруг шеи, потом на балку.

— Он повесился, — это уже был не вопрос, утверждение.

— Похоже на то, — мрачно подтвердил Еремей. — Присядьте, госпожа Абигайль. Или вы предпочтете выйти?

— Я многое видела в жизни, отец Еремей, и если я могу быть полезной… — Абигайль не окончила фразу. И так ясно.

Еремей поднял опрокинутый табурет. Несчастный, несчастный Рон.

Он встал на табурет, затем ножом перерезал вторую петлю, петлю, которой ремень крепился к балке.

Тот самый, вчерашний ремень. Или очень на него похожий.

И узел…

Вот, значит, как обстоят дела!

— Госпожа Хармсдоннер, не могли бы вы сходить за мужем?

— Да, отец Еремей, бегу, — она поставила в уголок котомку, заметив взгляд Еремея, пояснила: — Ваш ужин…

— И передайте, пусть позовут богатыря Брасье, — сказал он вдогонку.

Он проверил — вчерашнего ремня на месте не оказалось. Знал бы — изрубил на кусочки. Хотя это вряд ли бы помогло.

Затем осмотрел шею, руки Рона. Самая обыкновенная шея. Самые обыкновенные руки — одна здоровая, другая ещё больная. Так и не выздоровеет никогда.

Еремей представил себе Настоятеля Дормидонта. Был бы он здесь, что бы он сделал? Наверное, спросил бы:

— Итак, Еремей, что тебе кажется странным?

— Этот узел, Настоятель Дормидонт.

— А именно?

— Привязать ремень к балке таким узлом можно только обеими руками, Настоятель Дормидонт. Стоя на табурете, подняв обе руки вверх. А у Рона рука осталась на перевязи. Не мог он этого сделать.

— Что из этого следует, domine Еремей?

— Что ремень был привязан другим лицом. И, следовательно, мы имеем дело не с самоубийством, а с убийством.

— Первый шаг сделан, Еремей. Теперь тебе осталось пройти весь путь и узнать, кто убил Рона, каким образом, и, самое главное — зачем?

Видение исчезло. Что это было — воображение? Ментальная связь? На таком расстоянии от Монастыря? Нет, не может быть, он же находится в статис-поле, да ещё с медальоном из рашшина. Воображение, только воображение. Оно священнику не помеха, напротив — если держать его в узде. Так учили в семинарии.

Опять он поймал себя на том, что старается думать о постороннем: чему учили в семинарии, почему ужин принесла госпожа Абигайль — и должен ли он и её называть «дочь моя»? Она, кажется, хотела о чем-то посоветоваться. Хорош советничек!

Он вышел на крылечко, оглянулся.

Дом стоял позади церкви, и его окружали низкие, специально оставленные при строительстве ели. Мало ли с каким вопросом люди идут к священнику, совсем не обязательно, чтобы всяк видел. Особенно в скиту пионеров, где вынужденное близкое общение порой становится невыносимым. Поэтому подойти незамеченным было не так уж и сложно. Хотя сейчас, когда солнце светит круглые сутки, это труднее, чем зимой. Кто-то мог увидеть идущего. Нужно будет обязательно расспросить поселенцев.

Из-за елей он увидел достопочтенного Хармсдоннера, спешащего к дому. Откуда его можно увидеть ещё? Из церкви, но в ней нет никого. А больше… Похоже, больше и неоткуда.

— Несчастный Рон, — завидев его, воскликнул старшина. — Я только сейчас понял, отчего вы хотели взять его с собой. Надеялись отвлечь от тоскливых мыслей, верно? Внушить, что он нужен поселению. Он очень переживал смерть отца Колыван и вот — наложил на себя руки. Я послал за Брасье, он, как старший Богатырь, должен дать заключение.

— Рон… — внезапно Еремей умолк. Торопиться не нужно. Путь посмотрят, скажут своё, не замутненное, не навязанное мнение.

Они встали у дома, поджидая Брасье.

— Он нёс вам бумаги отца Колывана. Прочитал, наверное, и расстроился.

— Расстроился?

— А вы ещё не читали?

— Это ведь были не бумаги, а пергамент, достопочтенный Хармсдоннер?

— Да, я называю всё исписанное бумагами по привычке. Печальная бумага, я и сам читал с тяжелым сердцем. Потому и запечатал, и никому не показывал, кроме членов совета.

— Но что в нём было, в пергаменте Колывана?

— Тоска и печаль. Быть может, он болел?

— Вы бы не могли привести мне дословно его записи?

— Дословно? Я не запоминал, да и зачем? Пергамент должен быть у Рона.

— Судя по всему, он сгорел, пергамент.

— Сгорел?

— В доме запах пергамента, и в очаге разведен огонь.

— Очень жаль. Я недооценил состояние Рона, иначе не доверил бы ему бу… простите, пергамент.

Капитан Брасье выглядел очень озабоченным.

— Тело нашли вы, отец Еремей?