Первое противостояние России и Европы Ливонская война Ивана Грозного

Захват Прибалтики Иваном Грозным можно было бы сблизить с Итальянскими войнами, но другие участники конфликта отказали России в праве на раздел Прибалтики: оно признавалось только за Данией, Швецией, Польшей и Литвой. На этапе обороны Великих Лук и Пскова война приобрела для России священный характер противоборства с иноземным супостатом. Причем, как мы уже писали, итоги этой борьбы воспринимались как победа — враг был изгнан. Потеря Ливонии волновала политиков и дипломатов, но в русском народном сознании главным было торжество православия над еретиками-«латинянами» и «аспидом Баторием» под стенами Пскова. Это был небольшой, но вклад в формирование доктрины русского мессианизма, концепции русского богоизбранного народа, которая стала важным элементом русской этнокультурной идентичности, начиная со Средневековья.

Войны XVI века и проблемы этнокультурной идентичности населения Восточной Европы

Около шоссе Нарва — Таллин стоит каменный крест ХVI века с надписями на русском и немецком языках. Под ним похоронен русский дворянин Розладин, который перешел на сторону шведов, сражался за них и был убит русскими. Этот крест олицетворяет собой этническое и культурное смешение, возникшее в Прибалтике после ухода с исторической арены Немецкого ордена.

Война за Ливонию обычно рассматривается в контексте политической, военной, социально-экономической, локальной истории и т. д. Между тем практически никогда не ставился вопрос, какую роль война сыграла в формировании и развитии этнокультурной идентичности государств и народов — участников конфликта. А ведь в результате войны погибло и было разделено на части единое государство (Ливония), возникла новая держава — Речь Посполитая, началось строительство в Прибалтике Шведской империи. Наконец, большие территории подвергались многолетней оккупации войсками сопредельных держав.

В результате подобных геополитических катаклизмов происходят массовые перемещения населения. В ходе балтийских войн шла эмиграция из гибнущей Ливонии в Германию, возникла колония датчан на острове Эзель, шведы переселялись в Северную Эстонию, а русские дворяне получили земли в Русской Ливонии. Причем часть их них отказались возвращаться после ухода России из Прибалтики и превратились в шведских помещиков. В годы войны практиковались и принудительные перемещения, например высылка в Россию жителей Дерпта после подавления их мятежа в 1571 году. Среди всех участников конфликта были изменники и перебежчики. К концу войны выросло число русских дворян — перебежчиков в Речь Посполитую.

Какие пути развития этнокультурной идентичности мы можем обозначить для стран и народов, вовлеченных в войну? Следует отметить, что у исторической памяти о Ливонской войне, как это ни странно, не было своего субъекта. Главный субъект — Ливония, Ливонский орден и ландсгерры-епископы — сошел с исторической арены слишком стремительно, почти ничего не оставив после себя. Не существует ни одной орденской или епископской хроники, повествующей о последних днях северных крестоносцев. С некоторой натяжкой таковой можно считать «Лифляндскую хронику» Соломона Геннинга (1590), но она посвящена апологии «могильщика» ордена Готтарда Кеттлера. В упомянутой хронике Кеттлер изображен как в первую очередь вассал польского короля и герцог Курляндии, но о его магистерстве вспоминается без особой патетики. К 1590‐м годам рыцарское прошлое уже не очень-то волновало бывших выходцев из ордена, и ливонская идентичность как идентичность немецких крестоносцев была утрачена. Они стали просто прибалтийскими дворянами немецкого происхождения.

Основной массив ливонского нарратива о Ливонской войне происходит из городской среды Риги, Ревеля, частично Дерпта и т. д. Для горожан была важна преданность городу. Недаром современный символ Таллина — флюгер Старый Томас на ратуше — использует образ героя Ливонской войны, защитника Ревеля Томаса. Сегодня в Эстонии издаются красочные детские книжки, в которых рассказывается, как мальчик Томас вроде пионера-героя бил «московитов», совершал ратные подвиги, стал воином и увековечен во флюгере Таллинской ратуши.