Первое «Воспитание чувств»

А вот к развалинам он стал относиться почти что с ненавистью после того дня, как, растянувшись на траве среди полевой горчицы и любуясь великолепным ломоносом, обвившимся вокруг обломка разбитой колонны на фоне старинной крепости, был потревожен знакомым продавцом колесной мази: тот объявил ему, что любит прогуливаться в этих местах, ибо они навевают воспоминания, после чего продекламировал дюжину стихотворных строк мадам Деборд-Вальмор,[78] а в заключение выцарапал свое имя на каменной кладке и ушел с сердцем, как он выразился, «исполненным поэзиею».

Бесповоротное «прощай!» было сказано деве, украшенной всеми прелестями невинности, и старцу, отягощенному собственным величием, ибо опыт быстро научил его, что не следует видеть в первой нечто так уж безусловно ангельское, а второго — непременно принимать за воплощение патриаршей мудрости.

От природы мало склонная к буколике альпийская пастушка в своем домике показалась ему куда какой заурядной: разве не делает она там сыр, совершенно как в Нижней Нормандии? Но он, однако же, примирился духом с пастырями стад, увидев раз в Бретани облаченного в волчью шкуру козопаса с великолепной физиономией первейшего оболтуса на свете.

Жюль прилежно перечитал бардов и труверов, насколько смог уразуметь, и честно признал, что надобно странное состояние души, чтобы называть все это божественным, однако же действительные красоты, порой мелькающие там, тем сильнее поражали его воображение.

В целом он весьма невысоко оценил все эти отрывки из народных песен, переводы заморских поэм, варварские гимны, оды каннибалов, эскимосские куплеты и прочую новопубликуемую дребедень, какой нас добивают вот уже два десятка лет. Мало-помалу он освободился и от жалкой слабости к посредственным писаниям, от той порчи вкуса, что настигает нас с раннего возраста и по поводу коей эстетика еще не сказала своего слова.

Итак, стремясь излечиться от сего недуга, Жюль предался изучению произведений, несхожих с тем, что писал сам, чуждых ему по всему строю впечатлений: его привлекали теперь образцы стиля, не имеющие ничего общего с его манерой. Всего азартнее выискивал он в книгах примеры того, как развивается многогранная личность или чем выдает себя мощное чувство, пронизывающее всю совокупность наших внешних проявлений, наполняя их своеобычной жизнью и окрашивая в особые тона. По сему случаю он отметил, что субъективность в творчестве, иногда приносящая грандиозные плоды, может оказаться и ложным путем, ибо монотонна, грешит узостью, поскольку неполна; сделав такое заключение, он стал искать разнообразия красок, направлений и форм, добиваясь их различий в деталях и гармонии целого.

Раньше его фраза была длинна, расплывчата, раздута, перенасыщена подробностями, украшениями и многочисленными завитками, малость провисая с обоих концов, отныне же он прежде всего старался придать ей более свободную и точную форму, сделать гибче и мускулистей. В подобных поисках он переходил от одной литературной школы к другой, от сонета к дифирамбу, от сухого рисунка Монтескье, отточенного и блестящего, словно клинок, к кристаллической чистоте Вольтера, где, будто из прозрачной друзы, торчали острые, крепкие иглы, способные пронзить насквозь, от полноты Жан-Жака к приливам и отливам Шатобриана, от последнего крика новомодных школ к благородным аллюрам века Людовика XIV, от наивно-веселого неприличия Брантома к теологической въедливости д’Обинье,[79] от полуулыбки Монтеня к взрывам хохота Рабле.

Он желал бы воспроизвести кое-что из сочных прелестей Возрождения, притом они должны были отдавать ароматом античности, к которой тяготел его новый вкус, но чтобы основой послужила ясная и звучная проза XVII века, присовокупив сюда аналитическую четкость века XVIII, его психологическую глубину и его метод, но отнюдь не отказываясь и от привилегии пользоваться приобретениями современного искусства, ибо он ценил поэтику новой эпохи, которую ощущал совсем иначе, чем прежде, и по мере надобности расширял.

Итак, Жюль с чистым сердцем отдался этой великой авантюре — освоению стиля; он следил за рождением мысли и одновременно за формой, какую приобретала словесная отливка, наблюдал за их взаимосопряженными и обоюдно уравновешивающимися таинственными превращениями, за всем тем, что творится в божественном плавильном тигле, где разум, объединяясь с материей, передает ей то бессмертие, которым сам наделен изначально. Но подобные секреты не пересказываются, и, чтобы научиться новым, надобно уже знать немало прежних.