Первое «Воспитание чувств»

Но что особо восхищало Жюля у отцов-основателей искусства, так это объединение страсти и расчета; самые исключительные, наиболее индивидуальные поэты по части теплоты, жизненности, даже простодушия не могли превзойти этих двоих, притом и в случаях, когда всецело сосредоточивали свои помыслы на том главном чувстве, изображение коего снискало им славу; между тем у Гомера и Шекспира отображено во всем великолепии множество чувств, тогда как в литературах более поздних со всеми их новоприобретенными хитростями и расчисленными уловками не встретишь ничего, что бы близко подходило к мудро устроенной гармонии, царящей в творениях этих величайших мастеров, притом в ее наиболее естественном и полном состоянии первозданного источника. Отсюда он сделал вывод, что вдохновение должно проистекать из самого себя, ибо внешние раздражители слишком часто ослабляют его или меняют его направление; так, желательно поститься, чтобы воспеть бутылку, и не испытывать ни грана ярости, живописуя Аяксовы приступы гнева[90] (тут он, кстати, вспомнил о временах, когда сам стегал себя по бокам, желая придать себе больше любовной истовости и написать хороший сонет).

Так вот, высшая поэзия, не имеющее границ понимание бытия, отсвет природы на всяком лице и страсти в каждом крике, бесчисленные пропасти сердца человеческого — все объединяется в обширнейшем синтезе, к любой составляющей коего Жюль относился почтительно из любви к целому, не желая упустить ни слезинки плачущего, ни листика в лесной чаще.

Он понял: любое посягательство отделить значительное от второстепенного обуживает произведение, сделать выбор — то же самое, что предать забвению, эпические поэмы не поэтичнее истории, а, к примеру, главным пороком исторического романа является то, что он желает быть таковым: всякий, кто, руководствуясь заранее обдуманной идеей, намеревается всего лишь ее куда-нибудь респектабельным образом приткнуть, осмысляет прошлое в иных тонах, нежели те, что были ему присущи, переиначивает события и подправляет людей: произведение получается безжизненное и лживое, а история — история остается там, где и была, подавляя автора величием своих пропорций, полнотою собственного замысла; единственное средство сравниться с ней — дорасти до ее требований и досказать то, о чем она умолчала. Но какими познаниями в науках неплохо бы располагать, чтобы стать наравне с эпохой и постигнуть ее, какая первоначальная эрудиция потребна для такого понимания, какою проницательностью должно обладать, чтобы эрудиция принесла пользу, что за ум нужен, чтобы увидеть все таким, каково оно на самом деле, какая врожденная сила подвигает смертного все это воспроизвести и, прежде всего, какой вкус надобен, чтобы заставить себя услышать!

Так Жюль обогащал себя потерею всех иллюзий, не выдерживающих открытия новых горизонтов и упразднения старых барьеров. Равно удаляясь и от ученого, ограничившего себя наблюдением за явлениями жизни, и от ритора, думающего только о том, как бы их приукрасить, он проникался сутью вещей и познавал истоки страстей человеческих, выстраивавшихся по параболам, вычерчиваемым с точностью почти математической. Если говорить о его собственных страстях, он, надобно сознаться, сводил их к формулам, чтобы рассмотреть пояснее; зато мысли приходили к нему прямо из сердца, столько в них было теплоты и дерзости.

Он привнес в занятия искусством навыки, усвоенные им при изучении мира, а взявшись исследовать самого себя, стал невольно пародировать именно то, что раньше ему больше всего нравилось, принижать любимейшее, попирая всякое величие и отрицая любые красоты, чтобы посмотреть, смогут ли они после этого вновь подняться в его глазах; иногда он подвергал полнейшему отрицанию какое-нибудь произведение, только чтобы взглянуть на него под другим углом зрения. Но подобно тому, как бархат даже в лохмотьях красивее самоновейшей парусины, а бумажный колпак на голове Аполлона его не портит, — пародия не в силах разрушить нетленное, ее лезвие обламывается о бессмертный мрамор, она скорее украшает прекрасное сравнением с уродливым; Жюль вновь убедился: слава, чтобы достигнуть полноты, должна вынести все гонения, да и, право же, мне сдается, что триумф будет выглядеть весьма посредственно без непременных охальников. Не та ли самая потребность побуждает нас выискивать обличительные речи против своих же кумиров и карикатуры на тех, кем мы восхищаемся, с не меньшим удовольствием ловя злоречие по собственному адресу, чтобы тотчас перекрыть его славословиями в нашу честь?

Жюль счел достойными жалости людей слабых, жаждущих внушать восхищение и приходящих в ужас от иронии: восхищение не способно черпать силу в себе самом, ежели такой пустяк может его умалить.