Первопроходцы

Снег был крепок, как камень, ветер лют, но он дул в спину. Баранов вернулся в мае без больших тягот и потерь, сдал Тимофею Булдакову тойонов с аманатами, явленных соболей и государеву десятину с добытого. Поход, к которому он стремился и призывал несколько лет сряду, разочаровал его. Река за Великим Камнем никого не удивила и не обогатила, сам Баранов не добыл ни славы, ни богатства, разве заслужил прощение за янский побег: колымский приказный обещал написать о нем якутскому воеводе. Никто не мог знать, что легкими стычками и спокойными промыслами в верховьях реки охочие люди обязаны неудачливой ватаге Михея Стадухина. Через несколько лет барановское зимовье получит разряд государевого, затем расстроится в острог. На тамошнем приказе выслужат средние чины знакомые Баранову и Стадухину казаки, куда как менее известные, чем они сами.

В низовьях Гижиги соболя было много, но коряки не давали отойти от зимовья даже на днище. Станов здесь не рубили, ухожий не тропили, промышляли только поблизости, на погромах у коряков отбивали мехов больше, чем добывали. Стадухинские люди зароптали. При очередном погроме вож-ходынец принял в грудь отравленную стрелу с костяным наконечником. Отмстив за родственников, с тяжкими телесными муками и с миром в душе он ушел к ним в Нижний мир. К тому времени, когда среди проталин зазеленела трава, других надежд, кроме безвестной гибели, не осталось даже у Михея Стадухина. Удержаться на Гижиге без сильного войска оказалось делом невозможным. То, что придется уйти, он понял раньше других и всю зиму с лютыми ветрами берег коч, жестко отбивая все попытки сжечь его.

На вешнего Егория собралась в круг потрепанная ватага. Как принято со времен ветхозаветной старины, атаман дал всем высказаться и всех выслушал. Его люди соборно решили плыть дальше на закат в виду берега, туда, где до сей поры русских людей не было, а тамошним народам нужны мир и государев порядок.

— Ну и ладно! — с облегчением согласился старший Стадухин. — Не дает Бог богатства, может быть, даст славу! Оставляем шесть могил — это плохо! Но они были первыми — Бог их наградит!

Еще в те дни, когда стадухинские охочие и промышленные люди, одурманенные пенжинскими рассветами, шли к морю на трех кочах, на другой стороне Великого Камня очистилось ото льда устье Омолоя и открылся морской залив. При безветрии, ясной голубизне неба и воды на пологих волнах степенно покачивались белые льдины, а над тундрой, с трех сторон окружавшей зимовье, блуждало оранжевое солнце. Здесь не были в диковинку ни ветхие отпускные грамоты енисейских воевод, ни кожи с росписями Бекетова и Галкина: торговые люди не спрашивали их друг у друга. Никто ни с кого не требовал ни покупных, ни продажных пошлин. Федот Попов собирался идти в море первым и пред уходом из Омолойского зимовья сказал, что отправляется искать потерянный коч. Служилых в зимовье не было, Федота не пытали, зачем взял так много хлеба и можно ли найти брошенное суденышко в бескрайнем Студеном море? Попов вывел купленный коч из устья реки и следом за льдами двинулся к северу. На борту у него был хороший припас еды и дров, березовые бочки полны питьевой воды. Гребцы, слывшие на Омолое блаженными, все свободное время молились или, собравшись кружком, вдумчиво читали толстую Библию, часто отрывались от чтения и подолгу спорили в поиске каких-то истин. Молодой устюжанин с не сходившей с лица восторженной улыбкой в кучерявившейся бороде, помалкивал, переводя синие глаза с одного говорившего на другого. Вологодский печальник с распадавшейся надвое бородой все свои рассуждения и замечания переводил на конец света. Нетерпеливый тотемец, что-то теребя беспокойными пальцами, опускал глаза долу, и возражал, не поднимая их на спутников:

— Рим тысячу лет ждал конца света, а дождался только своей кончины. Не о том говорим… — И толковал прочитанное как преступления властью Закона Божьего.

— И померший царь Михейка с отцом его, патриархом, русский народ не любили, и нынешний, здравствующий, не любит. Тридцать лет сряду воюет с ляхами, шведами, турками и ими же, выкрестами, себя окружает. Видать, Книгу Царств не читал, не знает, что бывает с царями, предпочитающими инородцев единокровникам.

— Я видел покойного Михейку, как тебя! — рассказывал беглец из посадских людей Москвы — печальник и скромник. — С виду черноглазый татарин, только говорил чисто. А здесь сказано, — почтительно кивал на Библию, — «не может быть царем инокровный».

— Грех хулить мертвых! — прислушиваясь к разговорам, укорил спутников Федот.

— Правда грехом не бывает! — поднял глаза вологжанин, и борода его трепыхнулась крыльями умирающей птицы.

Читавший Библию грамотей уважительно заспорил:

— Давид и Соломон были великими царями, но про их грехи все доподлинно сказано. — Погладил кожаный переплет Книги. — Тысячу лет люди читают и вспоминают о них… А про склоки и преступления других царей?! — недоговорив, покачал головой.