Первопроходцы

Михей сунул нож за голяшку ичига, поднял глаза на обступивших его товарищей, перевел на брата с перекошенным лицом и пояснил:

— Я супротив них заговор знаю!

— Топор-то зачем бросил? — успокаиваясь, всхлипнул Тарх.

— Нельзя читать заговор с топором!

— Срамота! — сплюнул Калинка. — Вдруг кто выберется живым на Лену. Спросят про лихого казака Мишку Стадухина. Язык не повернется сказать — медведь задрал! Тьфу! — Еще раз в сердцах сплюнул под ноги.

Это было весной, а летом одна осада меняла другую, припас свинца и пороха кончался. Зимовейщики отстреливались из луков стрелами нападавших и берегли коч, который ламуты пытались сжечь. За него дрались жестоко, выходя из-за тына на погромы с саблями, тесаками, топорами. Мира и единства среди осаждавших не было. Если при стычках им не удавалось никого убить или хотя бы отбить аманатов и женщин, одни роды винили в этом других, те валили на соседей, плативших ясак, ясачники прибегали за защитой, просили помощи, потом снова изменяли. После очередного нападения Тарх твердо сказал, не глядя в глаза брату:

— Надо уходить!

— Надо! — пробормотал Михей и, помолчав, добавил: — Дольше сидеть — всем гибель!

Вера, с которой он шел и плыл сюда, пропала еще на пепелище Ермилового зимовья. Блазнившаяся слава поманила и ускользнула, как он сам из объятий любимой женщины, и достанется тому, кто пришел сюда первым: так заведено на Руси, а может быть, и на всем белом свете. Калинка Куропот, зазывавший Стадухина в этот поход с Анадыря, а теперь мучимый гниющими ранами, принял его печальную заминку за сомнение, бросил на него колючий и требовательный взгляд:

— Со дня на день ветер переменится!

Окинув виноватыми глазами товарищей, Михей кивнул, соглашаясь. Уже не было нужды собираться в круг, спрашивать каждого: по лицам все было понятно. Чтобы спустить коч на воду и выйти в залив, надо было отогнать осаждавших от зимовья, а их собралось сотни полторы. Ламуты прятались за деревьями и кустарником, присматривались, чтобы пойти на очередной приступ, поджечь или проломить частокол.

— Аманатов отпустим? — спросил брата Тарх.

— Полезут пуще прежнего…

— Надо отпустить одного с подарком, — тяжело дыша, подсказал Калинка.

— У нас есть две гривенницы бисера.

— Думаешь, станут делить и передерутся?

— А чем они лучше наших? — едко скривился промышленный.

— Пятерых с собой возьмем! — поддержал его Тарх. — После где-нибудь высадим. Как быть с женками?

— Сами решайте! — досадливо отмахнулся атаман.

Пытаясь отстраниться от своей безнадежной тоски по Арине, он пробовал сожительствовать с анадырской анаулкой, потом с ламуткой. С той и другой было плохо. Михей оставил их и больше не пытался сблизиться с женщинами, но не запрещал этого товарищам.

— Кто захочет идти с нами — заберем, кто нет — тем воля! — как о разумеющемся объявил Тарх.

— Можно попробовать, — поколебавшись, согласился Михей. — Наградим самого захудалого аманата, под которого родня не дала ясак.

Тарх снял колодки с одного из безучастно сидевших заложников, вывел к воротам, вложил ему в руку кожаный узелок с бисером и откинул закладной брус.

— Иди! — мотнул головой в сторону леса.

В щелках глаз ламута недоуменно блеснули черные бусинки. Сжав в руке узелок, он сиганул в сторону, как поднятый с лежки заяц, пригибаясь и виляя из стороны в сторону, побежал на полусогнутых ногах. Хитрость удалась, ламуты отступили вглубь леса и на кошку, где стояли их берестяные чумы. Воспользовавшись этим, ватажка собрала пожитки, охочие взвалили мешки на заложников, сами понесли к кочу раненых товарищей. Из семи ясырок две остались в зимовье: корячка и ламутка.

— Дура! — на прощание обругал женку Тарх. — Чем плохо было со мной?

Корячка что-то неприязненно гыркнула. Тарх подхватил пищаль, не оборачиваясь, пошел следом за товарищами к кочу, который стоял на покатах в двух десятках шагов. В нем укрывались трое, стерегли со стороны реки.

— Мы тут тоже говорим — уходить надо! — Стали помогать складывать добро. — Скоро начнется отлив!

Они приняли раненых, положили их на одеяла. Поднявшаяся вода стояла в реке, как в озере, замерев в противоборстве течения и прилива, чуть бугрилась волнами в месте спора. Рассеялись облака, обнажились синева и багрянец здешнего вечера. Солнце беспечно висело над розовеющей водой.

— Налегай! — скомандовал Михей и уперся плечом в борт.

Коч соскользнул на воду, закачался, оживая. Ламуты увидели, что пришельцы бросили зимовье, завыли, подступая к незащищенному частоколу. Несколько стрел чмокнули воду возле судна.

— Теперь вся рыба в речке ваша! — обернувшись к озиравшимся заложникам, съязвил Тарх. — Ешьте на здоровье!

— Вспомнят еще добрым словом, когда коряки придут! — Стадухины бросили на воду лаги и последними вскарабкались на борт.

Река потекла к морю. По пояс мокрые гребцы разобрали шесты и весла. Брошенные аманаты постояли в недоумении, поняли, что отпущены, и побрели к берегу. Едва на судне подняли парус — над зимовьем закурился дымок.

— Придурошные! — с сожалением выругался Калинка. — Могли бы от чужаков спасаться.