Первопроходцы

— А! Вот теперь правильно спросил, — со знакомой плутоватой улыбкой придвинулся к нему Чуна. — Берешь в плен моих людей, говоришь им государево слово, лучших куешь в цепи, других отпускаешь… Все правильно делаешь. Неправильное говоришь государево слово. Я пришел научить, как надо. Не говори: «в вечное холопство», «царь помилует», говори: «Царь войн и убийств не любит. Всех, кто воюет и убивает, его люди ловят и наказывают. Кто мирно живет, кто никого не грабит, тому от царя защита вечная». А чтобы его казаки за порядком следили — им есть надо! Правильно? — Чуна тихонько рассмеялся, потряхивая головой. — Вот, царь и просит от сильных мужчин по пять соболей в год, чтобы кормить казаков. Если они начнут сами охотиться, когда порядок наводить?

Теперь рассмеялся Михей, сдвинув шапку на брови.

— Можем и так говорить, кто нам укажет. Только есть государево слово, записанное на бумаге.

— Царь далеко! — досадливо отмахнулся Чуна. — Ламутов не знает. И слова его много раз переписывают другие люди. Делайте, как я говорю, и будет мир. Рыбы в реках всем хватит! — Он метнул на казака озлившийся взгляд, выругался по-русски и поднялся.

Больше шаман к острожку не выходил. Эта была их последняя встреча, хотя после раздумий Стадухину хотелось поговорить с ним. Следующим летом от пленных было известие, что Чуна ушел к предкам.

Нападать на острог ламуты стали реже. Один за другим роды мирились с единой властью, с ясаком и находили преимущества мирной жизни. После той встречи минуло больше двух лет. Из Якутского острога пришла смена Булыгину и его казакам. Не ожидая для себя ничего хорошего на Лене, после двенадцати лет скитаний перевалил на другую сторону Великого Камня и Михей Стадухин. Против устья Алдана на обустроенном стане бурлаков возвращавшийся с Ламы отряд встретил два приткнутых к берегу коча. На одном шли с Анадыря промышленные и торговые люди под началом беглого казака Никиты Семенова. На другом из Якутского острога на Колыму плыл отряд казаков и охочих людей под началом сына боярского Ивана Ерастова. Среди них было много старых служилых, знакомых Стадухину по временам Бузы, Постника и Зыряна.

— Мишка? Живой? — ахнул Никита, едва струги Андрея Булыгина приткнулись к берегу поблизости от кочей. С радостным лицом подошел, обнял, смахнул навернувшуюся слезу, пристально оглядел людей, высаживавшихся из стругов, выискивая уходивших с Анадыря на Пенжину, никого не узнал, вопрошающе вскинул глаза на Михея.

Тот смущенно потупился:

— За Пенжиной ватага разделилась надвое. Мишка Баев увел своих на богатые поповские промыслы, я — в другую сторону. Из них десяток вышли на Лену два года назад. Остальные погибли. Я — последний! — Виновато вздохнул: — Этими самыми местами гнался за вами, беглыми, чтобы остановить и вразумить, а наградят поровну! — Болезненно сощурил веки.

— Простят! — уверил его Никита. — Мы с Семейкой отправляли с казной Данилку Филиппова, потом Ваську Бугра с Евсейкой Павловым. Всех простили и наградили!

— Это хорошо! — без радости в лице согласился Стадухин и спросил: — Жив Семейка Дежнев?

— Был жив! — рассеянно ответил Никита. — Мотору убили, Заразу с Митькой Васильевым бурей унесло. Приходил на Анадырь твой Юшка Селиверстов, два года промышлял рыбий зуб, правил по твоей наказной, потом оставил ее охочему Артемке Осипову и ушел за наградой. Артемка оставил другому, сам со мной возвращался, да вот загулял в Жиганах. Как при тебе начались двоевластие и раздор, так тянутся до сих пор. Значит, не наша вина! А я с торговым Аниской Костроминым возвращаюсь. В Нижнем Колымском купили вскладчину этот самый коч за двести рублей, — указал на добротное торговое судно. — А Ерастов пытает меня про кость, будто оставленную Артемке Юшкой Селиверстовым. Из своего ли пая он платил за коч или из казны?

— И где нынче Юшка? Живой? — полюбопытствовал Стадухин.

— Прошлым годом встретились с ним в Нижнем. Воеводским указом был отправлен на Анадырь, собирать долги перед казной. С ним Данилка Филиппов и новый анадырский приказный Курбатка Иванов. Все переменилось и здесь, и там, — вздохнул, оглядываясь по сторонам. — А на Анадыре из беглых ленских казаков с Семейкой Дежневым остался один Артемка Солдат — последний. А из охочих — твой писарь Ивашка Казанец.

— Ну и ладно! — кивнул Михей с благодарностью за новости, сам уже прислушивался к спору Ивана Ерастова и Андрея Булыгина. Ерастов напирал, размахивая какой-то грамоткой, Булыгин ругался и отнекивался. О чем-то сговорившись, один пошел к табору, другой к Стадухину.

— Слыхал про твой поход! — приветствовал его Ерастов. — Вместо меня ушел на Колыму, мою судьбу перенял!

Михей мельком взглянул на шапку сына боярского, спрашивать, как выслужил чин, не стал. Недоуменно пожал плечами:

— Чужую судьбу не переймешь! Видать, так уж мне на роду написано!

— А я иду на Колымский приказ. Кабы ушел тогда, за беглыми казаками, неизвестно еще, был бы жив ли! — Перекрестился, скинув шапку. — Как Бог положит — неведомо. Про тебя знаю от твоих людей и брата. Воевода их не оставил милостью.

— За что? — удивился Михей.