Первопроходцы

На Страстной неделе юкагиры шумно засобирались и, ничего не сказав казакам, ушли. Зимовейщики не расспрашивали, куда они кочуют в самые холода: освобождение от них было благом. Якутская девка прибилась к Коновалу: то ли сама, то ли по жребию или розыгрышу, Михей не допытывался.

Калиба все лучше говорила и понимала по-русски. Как-то вечером нашептала Михею, что прежде чем попасть к анюйским колымцам, три зимы жила у чаучей, так она называла чукчей, не тех, что приезжали на погром с западной стороны, а кочевавших за горами и на реке Погыче у народа хор-олень. Стадухин снова услышал знакомое гортанное слово, и оно отозвалось в нем беспричинным юношеским волнением.

— Погыча! — похлопал по плечу Чуну. — Погыча! Ты тоже говорил про Похачу.

— Похача! — равнодушно прошамкал ламут. — За Камнем… Деда дед ходил. — Перевернулся на другой бок, задышал глубоко, сонно.

Михей смотрел на тлевшие угли в очаге и видел светлую реку с веселым гостеприимным народом вроде того дородного молодца, который вывел из пурги. Будто ждет он крепкой, справедливой власти, порядка на своей земле. Думал и о том, что строительство зимовья у моря, в тундре, не было ошибкой: пусть Митька заберет Колыму — он найдет другую реку, лучше и богаче.

Как водится, от скуки и безделья казаки потешались над женками, словами и знаками выспрашивали, сколько у них было мужей. Калиба долго не могла их понять. Ромка Немчин ткнул пальцем в сторону Михея, выставил девять других.

— Ну? Сколько Михеек?

Калиба морщила лоб, долго и тупо смотрела на Ромку, потом, просветлев лицом, указательным пальчиком прошлась по его растопыренным, потом еще.

— Сколько? — Ромка скинул чуни, показывая пальцы рук и ног. Калиба покачала головой и потрясла волосами, собранными в пучок. Казаки хохотали, женщина невинно смеялась.

— Нашли потеху, жеребцы! — укорил товарищей Втор Гаврилов. — Это мы, придурошные, все чего-то ищем, грабим, кровь льем, на рожон лезем, а бабы знай себе рожают. С кем сытней, безопасней, с тем и живут, пока очередному муженьку такие же удальцы глотку не перережут.

Казаки смущенно притихли, раздумывая над словами старого красноярского казака, повидавшего Сибирь. У Стадухина же прежние мужья Калибы любопытства не вызывали, он выспрашивал ее про Погычу. Есть ли там лес, промышляют ли чукчи соболя? Но женщина упорно отвечала, что на Погыче живут не чаучу, а хор-олень люди. Чукчи на лодках и оленях ездят за море, привозят мясо, кожи и моржовые головы, которые у них покупают разные народы, из моржовых костей делают поручи, куяки, обитые костяными пластинами, шлемы, латы, оружие, подбивают полозья нарт. Луки делают из китового уса.

В феврале несколько дней сряду розовел восход, затем, прорвавшись сквозь сумрак, брызнул первый яркий луч и показался край солнечного круга. Через неделю тундра была залита ярким светом, он резал прищуренные глаза, по щекам казаков текли слезы, застывали ледышками в бородах. Сверкал снег, кричали одуревшие от солнца куропатки, куропачи, с налитыми кровью бровями, теряя осторожность, бросались даже на людей, тявкали песцы, в поисках поживы низко над крышей зимовья кружил ворон, под нарами ворочался и всхрапывал атаманский пестун. Вскоре, выворотив загородку, он высунул длинные когти. Это был уже не медвежонок.

— Мишка! Застрели! — заорал Ромка Немчин. — Он же нас передавит.

Стадухин потрепал медведя по загривку, заглянул в его глаза. Зверь еще сонно, но уже пристально присматривался к нему. В какой-то миг в его взгляде появилась угроза.

— Я те поскалюсь, сын блядин! — Стадухин звезданул его кулаком по лбу и почувствовал, что тот смирился, стал ластиться. Он вывел пестуна за ворота и отпустил: — Отъедайся! И шел бы ты к своим, да подальше… К едреной матери. Не доводил бы до греха! — пробормотал вслед.

В апреле ночь стала коротка. После долгого дня и заката над долиной реки делался сумрак. Чуна подолгу где-то пропадал и один только раз вернулся с добытой нерпой. Его отлучки стали беспокоить атамана. Как-то он пошел следом, издали увидел ламута. Тот сидел на обкатанном волнами топляке, который вмерз в береговую полосу льдов, неотрывно смотрел вдаль и не услышал подошедшего казака.

— Что сидишь? — спросил Михей, присаживаясь. — Высматриваешь землю за морем?

— Думаю! — ответил ламут.

— И о чем твои думы?

— О казаках!

— Охтеньки! — рассмеялся Стадухин. — Хорошее или плохое?

— О том и думаю, — обернулся к нему ламут, его зрачки холодно сверкнули в щелках глаз. — Называете себя холопами царя, говорите, что служите ему, а никогда его не видели. Врете, наверное!

— Бога мы тоже не видим, но служим Ему! — стал снисходительно поучать атаман. — Наш царь — такой же раб Божий, как все христиане. Мы через него Богу служим.