Первопроходцы

— Ваш Бог служил своему народу и принял за него муки! — язвительно усмехнулся Чуна и с перекосившей скуластое лицо насмешкой так взглянул на Михея, что у того пробежал холодок по спине. — Я служу своему народу, для него призываю в помощь духов, хоть они меня мучают. Всякий мэнэ и ороч[4], юкагир и чукча служит своему народу, рабы — себе и хозяевам: боятся их, ненавидят, потому и служат. Как можно служить царю, которого не видел? Как раб! Вы правильно называете себя холопами!

— Бога и царя надо любить! Они шлют нас на окраины, чтобы делать мир по всей земле! — стал оправдываться Стадухин, бросая на ламута колкие взгляды.

— Если Бог и царь шлют вас делать мир — зачем деретесь между собой? Если посылают грабить — понятно, почему деретесь… Кто такие казаки? Не пойму! О том и думаю.

— Сказал бы ты так воеводе, он бы тебя вразумил кнутом! — озадаченный правильной и неглупой речью Чуны, Стадухин попытался перевести разговор в смех.

— Потому рабы мало говорят, но много думают и сильно ненавидят хозяев.

Михей крякнул, раздраженно мотнул головой, спросил злей:

— Если ты верно служил своему народу, отчего твой народ тебя бросил? Выкуп-то за тебя не дали!

— Я сказал своему народу, чтобы не давали. Если дадут за одного, после казаки и якуты будут ловить других, требовать еще. Потом весь народ станет платить, чтобы жить. Я сказал родственникам — узнаю, кто такие казаки, с чем идут к нам, вернусь и скажу, что с ними делать: воевать или давать ясак.

— Вот как! — хмыкнул Михей. — А я думал просить тебе жалованье толмача. Толмач второй человек после атамана.

— Если стану служить царю, буду его рабом, как ты, тогда надо отречься от своего народа. Ваш Бог так не делал, потому Он Бог!.. Когда люди начинают заботиться о себе больше, чем о своем народе, духи наказывают их. Когда-то медведи были людьми, но захотели жить каждый для себя и превратились в зверей…

— Атаман! Гости едут на Пасху! — прибежал посыльный.

— Кто бы это? — вскочил Стадухин, с облегчением прерывая разговор, который втягивал его в беспросветную душевную трясину.

Солнце уже оторвалось от гор, но не вышло на полуденную высоту. Снег был розовым и твердым, воздух прозрачным. Все зимовейщики высыпали из избы, щурясь, глядели на черные точки, ползущие с верховий протоки. Их глаза различали нарты без собак и оленей, людей, которые, судя по движениям, приближались на лыжах.

— Похожи на наших! — бормотал Вторка Гаврилов, всматриваясь из-под руки. По его щекам текли слезы. — Против зыряновских — вдвое больше. Промышленные, что ли?

Не чувствуя злого умысла, Стадухин все же скомандовал приготовиться к обороне.

— Аманатов привязать, — приказал и неуверенно добавил: — на всякий случай!

— Кабы хотели напасть, не шли бы напрямую среди дня! — заспорил Федька Катаев.

Стадухин толкнул его к двери.

— Проверь пищаль, натруску, погляди, не отсырел ли фитиль!

— Ай, еть твою! — заорал Коновал. — Мишка, убей зверя, не то сам порешу! Штаны порвал, гаденыш! Пшел, зверюга! — огрел медведя прикладом пищали.

Медведь отскочил в сторону и затрусил в тундру. Михей бросил на него мимолетный взгляд, досадливо передернул плечами, не ответил казаку. Снова стал всматриваться в приближавшийся отряд. Идущих уже можно было пересчитать: шли два десятка и еще двое. Не видеть зимовья они не могли и явно направлялись к нему. Кто-то издали узнал Пантелея Пенду, потом Митьку Зыряна. Караульный с нагородней крикнул:

— Семейка Дежнев ковыляет!

От нетерпения и непонимания Стадухин забегал вокруг зимовья.

— Баню топить! Уху варить! Калиба! — окликнул женку. — Принеси воды, надо встретить гостей горячей щербой. С дороги будут много пить.

Женщина поняла его, подхватила два котла, широко расставляя ноги, тундровой походкой засеменила к промерзшему ручью. Михей бросил вслед неприязненный взгляд: зиму проспал с ней под одним одеялом, но ничуть не привязался. Никто не знал его беды, кроме этой погромной женки, а она удивляла, что не переметнулась к кому-нибудь из казаков. Атаман потерял мужскую силу. Только утрами, после ярких снов, в которых был с Ариной, что-то мог, и то недолго: пока перед внутренним взором стоял облик жены. Но женщина зачем-то делила с ним постель и ничего не требовала.

Приближались шаги, скрип нарт и скрежет лыж, уже слышалось разгоряченное дыхание путников: девятнадцать русских промышленных и казаков, три аманата подошли к зимовью. Дежнев похудел, лицо его было обожжено солнцем, на переносице и глазах до висков — нездоровая белая полоса кожи от повязки, но все те же насмешливые, по-кошачьи круглые синие глаза, от которых по щекам разбегались лучики морщин. Лица его спутников были черными и опухшими от мороза и солнца. Стадухин, выпятил грудь, упер руки в бока, встал впереди казаков, опоясанных саблями.

— Митька вернулся — понимаю! Промышленные, невесть откуда взявшиеся, — тоже понимаю! Тебя-то, земляк, каким хреном с Алазеи принесло и куда рука делась? — кивнул на пустой левый рукав его парки. — Ничего не пойму!

— Куда тебе! — вместо приветствия с вызовом ответил Зырян. — Ужо, расскажем — шапка с головы слетит!