Первопроходцы

Краем глаза увидел невозмутимое лицо Афони на корме, на душе посветлело. Успокаиваясь, подумал, если жена и пригрелась возле какого-нибудь молодца, то, вернувшись, возьмет ее за руку, как возле Илимского острога, уведет и простит. Что уж там? Сам грешен. И припадет к ней, как долго носимый ветрами в море и спасшийся припадает к роднику. Иначе быть не может, лишь бы была жива и здорова. Только об этом молил Господа, а с ее грехами обещал разобраться сам и ответить за них перед Его светлыми очами.

Земляк Семейка Дежнев и десятник Митька Зырян еще в прошлом году отправили против него жалобную челобитную, но Михей на них не сердился, поскольку считал, что не погрешил против воеводской наказной памяти. На каждое из их туманных обвинений у него на уме были ясные ответы, а в душе уверенность, что в следующий поход пойдет с жалованьем атамана или хотя бы с надбавками пятидесятника и, конечно, с Ариной. О награде не сильно-то думал, она должна была прийти сама собой, как расплата за службу. Если воевода велит ехать с казной в Москву — это ему без надобности. За царской наградой пусть отправляются жалобщики Митька с Семейкой. Он им об этом так и сказал. Дежнев в ответ посмеялся, Митька почему-то рассердился, стал орать, доказывая, что он первым услышал про Колыму и нашел ее.

— Не скажи тебе, что Колыма за дельтой, уплыл бы дальше! — язвил и насмехался.

— Воеводы и дьяки рассудят! — мирно отвечал Стадухин. — Я им про вас дурного говорить не стану.

А кочишко бежал и бежал на закат, петляя между льдами, обходя вытянувшиеся в море мели. Незлобливый и бесхитростный Афанасий Андреев был хорошим мореходом, знал путь к Лене, водил суда до Индигирки. Михей доверился ему и не мешал советами, Зырян терпел, но когда понял, что проскочили устье Алазеи, опять разразился бранью. Стадухин узнал места, которыми, по подсказке казака Ивана Ерастова, вышел с Индигирки. Афоня согласился, что, скорей всего, это и есть одна из проток реки. Вода в бочках кончалась, птицу съели и дожевывали юколу. Как ни жаль было терять попутный ветер, но нужда заставляла пополнить припас. Промеряя глубины и осторожно приближаясь к устью реки, с судна заметили три коча, стоявших на якорях: один добротный, восьмисаженный, от носа до кормы крытый палубой, два поменьше и попроще. Со смоленого борта большого судна взметнулся сизый гриб порохового дыма. Стадухин дал ответный холостой выстрел. Афанасий велел спустить заполоскавший парус и выгребать к судам своей силой. Вскоре он подвел ладейку к восьмисаженному борту и ткнулся в него, как щенок в сучье вымя.

— Петруха! — вскрикнул Стадухин, узнав известного ленского промышленного и торгового человека Новоселова, который, подслеповато щурясь, то одним, то другим глазом высматривал прибывших. — С чьим товаром, куда?

Рядом с Новоселовым стояли знакомые сослуживцы Федька Чукичев и Гришка Фофанов-Простокваша, не задержавшиеся на Лене.

— Однако быстро вас отпустили! Наверное, с наградой? — ответил на их приветствия Михей.

— Был Петруха, да вышел! — с напускной важностью отвечал Новоселов. — Нынче Петруха Иванов — таможенный целовальник, — похлопал себя по груди, покрытой суконным кафтаном, — с наказной памятью от воеводы быть на Индигирке, Алазее и Колыме. Так-то вот!

— Как посмели избрать? Говорили, ты в немилости у Головина.

— Теперь в милости за то, что был в немилости у прежнего! — с гордостью отвечал Новоселов. — По нашим жалобам царь-батюшка сменил изверга Головина и призвал в Москву для сыска. Нашлась на него управа.

— Эвон, что? — перепрыгнул на его коч Зырян. — Тебя целовальником, а приказным кого?

— Нынче на Якутском воеводстве Василий Никитич Пушкин, дворянин по московскому списку, правит по совести и правде, лукаво косясь на индигирского и алазейского приказного, — продолжал Новоселов. — А меня избрали целовальником за прежнее непокорство воровской власти.

— Приказным-то кого? — громче и злей спросил Зырян.

— А тебя! — захохотал целовальник. — По твоей жалобной челобитной везу тебе наказную память.

Митька расправил плечи, прихлопнул шапку, метнул на Стадухина победоносный взгляд и восторженно рыкнул. Михей с облегчением рассмеялся: если бы на приказ поставили его, пережить такую милость ему стало бы не по силам.

Пока Стадухин с Зыряном и с Новоселовым переговаривались, привечали, пытали друг друга, казаки и промышленные переходили с борта на борт, искали знакомых и земляков, выспрашивали новости Лены и Колымы. Чуну и Бырчик, говоривших по-русски, усадили в тесный круг. От Чуны вскоре отстали, Бырчишку же засыпали расспросами и едва не на руках носили. Вскоре Михей услышал ее заливистый хохот. Мелькнула мысль, что девку напоили, но было не до нее.