Первопроходцы

На встречных кочах везли много ходового товара и ржаной муки. Петр Новоселов с торговыми и промышленными людьми ждал попутного ветра, чтобы идти с Индигирки на Колыму. От него казаки узнали, что оставленных Зыряном на Индигирке и Алазее Лавра Григорьева и Ивана Ерастова в прошлом году сменил Андрей Горелый. И те, с собольим ясаком в семь сороков, вернулись на Лену, рассказали там о великой реке Колыме. С их слов и по челобитной Митьки Зыряна нынешним летом на новооткрытую реку отправилась морем большая ватага промышленных людей с передовщиком-мезенцем Исаем Игнатьевым.

— Они же, Ивашка с Лаврушкой, Колымы в глаза не видели, — хохотали стадухинские казаки Бориска Прокопьев и Артемка Шестаков.

— Зато я на нее насмотрелся! — оправдывал сослуживцев Зырян.

Ленские торговые и промышленные люди, плывшие с Новоселовым, алчно ловили каждое слово очевидцев о богатствах открытой реки, расспрашивали о промыслах и колымских народах, с горящими глазами щупали добытых соболей и лис. Новоселов, Зырян и Стадухин спустились в жилуху с тремя ярусами узких нар, с печуркой из обожженной глины. Целовальник достал из кожаного чехла грамоту с висячей воеводской печатью. Зырян внимательно осмотрел ее и протянул Михею. Стадухин медленно по слогам стал читать, Митька с задранным носом и круглым, напряженным лицом слушал колдобистые, нескладные кремлевские слова, с каждым новым добрел и расслаблялся.

— Так-то вот! — улыбался, ощущая свое превосходство, при особо важных наказах грамоты без обычного запала задирал перст.

— Как править будем? — спросил Новоселов с лукавыми искорками в глазах. — Я — торговыми и промышленными, ты — казаками.

— По совести! — Зырян поднял бровь, глубокомысленно раздаивая сосульки бороды. — Не даст Бог попутного ветра — сухим путем уведу на Колыму и послужу государю. А Мишка пусть везет казну в Москву, хвастает, что первым открыл реку. — Обернулся к Стадухину, выхватил прочитанную грамоту из его руки, показал кукиш и выскочил из жилухи.

— Семейка! — окликнул Дежнева. — Пойдешь вспять на Колыму, без Мишки?

Казак-пинежец, мирно беседовавший с мезенцами, задумался.

— Кабала на мне, — пробормотал. — Своя и общая… Что добыл — придется отдать. С неделю разве погуляю. Вот ведь! — Вскинул на Зыряна потускневшие глаза. — А что? Можно и вернуться! Кабы вы с Мишкой не собачились по пустякам, чего не служить?

Таможенный целовальник Петр Новоселов был послан на дальнюю окраину, чтобы на месте брать государеву десятину лучшими мехами. Воеводы знали, что промышленные стараются продать их на пути к острогам, а торговые — провезти мимо них. Предъявив Афоне наказную память, Новоселов с видом начальствующего человека потребовал показать все меха, добытые его людьми. Осмотрев их, отобрал десятину, при свидетелях сделал записи в окладную книгу и положил к казне. Зырян опечатал мешки присланной ему печатью. Казенные и десятинные меха были переданы Стадухину для доставки в Якутский острог.

От новоселовских людей колымцы узнали, что в прошлом году с промышленными людьми ватажки Ожегова и Корипанова в Жиганы вернулись братья Михея Стадухина. Герасим с Тархом в тот же год добрались до Якутского острога, другие промышленные зимовали в Жиганском, пропились и до сих пор бедствуют там на поденных работах.

Закончив дела, Стадухин с Андреевым слили остатки воды и стали готовить к спуску легкую лодку с бочкой. Михей окинул спутников пытливым, настороженным взглядом: Афонины промышленные веселились, Чуна протяжно пел, Бырчишка скакала, как коза. Бориска Прокопьев и Артемка Шестаков масляно глядели на нее и хлопали в ладоши. Михей с Афоней с пониманием переглянулись и заспешили: купили по пуду ржаной муки на каждого из своих людей, боясь прогневить Господа, вина решили не брать. Другой товар не был нужен: в Жиганском остроге все стоило дешевле. Лишь перед самым отплытием, удивив передовщика, Стадухин перескочил на торговое судно и вернулся с берестяной фляжкой горячего вина.

Принужденные окликами, казаки и промышленные неохотно сели за весла, коч пошел в глубь протоки запасаться водой, рыбой и птицей, которая теряла перо. Бырчик в нескладной мужской одежде, с выпиравшим из-под штанов брюхом висла на всяком из недовольных гребцов, Афоня бросал на нее тоскливые взгляды, но не корил, не окликал, претерпевая трезвое раздражение. Чуна плясал под приглушенный хохот, но вскоре стал печален, сел в стороне и завел длинную, протяжную, как волчий вой, песню. Встали на якорь. Плыть за водой могли только двое: передовщик и Михей. Ловить рыбу и птицу, собирать плавник спутники не желали.

— Гульной день, давай! Намучились! — Оглядывались на едва видимые торговые суда.