Первые дни империи

это умирать. Если вывернуть человека наизнанку, сколько дерьма повалится. Когда же вернем обратно, дерьма посыпится больше. Рука мужчины обещала стать женской. Она обещала ей. Ее обещание. Тарас, если верить, Бульба. Однажды из текста шел. Проводником служил Гоголь. Напитки, горячий чай. А шахматы полагаются. Но не разлагаться здесь. Немного скончаться можно, не переходя черту.

– Мне, мягко говоря, нет, не хочется. Чего, я не знаю сам.

– Дыши, я тебя люблю.

Лицо наклонилось ниже.

– Женщины до безобразия много сил отняли. Они же ее давали.

– Мы клятву давали жить. Когда мы говорим искусство и жизнь, то, конечно же, имеем в виду и мужа с женой, от которых производится третье, включающее черты обоих, продолжающее и живущее, после себя родивших. Мы же имеем в виду себя, когда выходим иногда из машины. Мы для чего не здесь.

– Люди шли не видя друг друга, там, где были стены, теперь их уже не было. Стены сдерживали людей, они их всегда растили. Так разделились души, после чего тела. После чего машины. Больше стали людьми. Без стен душа опускается. На четвереньках бегает.

– Эй, душа, где же ты?

– Жила я себе, жила. А он вдруг в меня вмешался. А он надо мной случился. А он надо мною выстрелил. Какое настало дело? Без денег меня оставил, работы, кусочка хлеба, – она сглатывает слюну, сиротливо сидит. – Сейчас без него тепло, а завтра мне будет холодно. Он на меня не придет. Я попала в его паутину. Его паутина есть слава. Тело мое все то же, но оно висит в паутине. Ее немногие видят, она из души его, стальных очень тонких нитей. Сперва еще дергалась, но только сильнее влипла. Потом наступил укол. Яд разъел мои внутренности. Его соки во мне, только снаружи прежняя, а изнутри его: ткани и кости, мысли. После придет и выпьет. Я поступлю в него.

Крунк зазвучит потом. Можно сказать, чуть позже.

– Женщина, если надо, и ум свой как балласт сбросит, чтобы быть любимой. Дерьмо проезжает мимо, гремит достаточно громко. Оно и понятно, ночь. Поэтому ты любима. Такой у нее закон. Убийства или любовь.

Алексис сидит под столом, плачет, порой выглядывая. Под небольшим столом, "что на сегодня сделала?" так, ничего, сиди. Если она вдруг встанет, вниз упадет еда. С пепельницей моей. Нет потому, сиди. Изредка шмыгай носом, мокрым и взбудораженным. Птицы поют, весна, дверь открыта на площадь или в природу общую. Птицы приносят радость. Алекс щебечет тоже, гладит себе белье. Руки поверхность трогают. Из утюга бьет пар. Хлеб, развлечения. Там, на базаре, мясо. Я выбираю голову. Та стоит на столе. Веки ее открыты. Смотрят ее глаза. Вдруг пролетела боль, быстро, за ней погоня. Вниз потекла слеза. Видно, из-под колес. Веки спустились следом. Занавес, встали все. Голова покатилась. Будто бы шар, как кегли с Алекс упали вниз. Тихо к себе прижались, прочь отряхнули мир, после уже друг к другу. Прочь отряхнули мир. Ноги болят обоих. Алексис морщится, я ей целую рот, чтобы не корчился. Он и не корчится, а возвращает долг.

– В долг я жила, лишь в долг. Все забирала внутрь. Время, пора платить.

– Алексис, ты же девочка, девственница моя, – произошла догадка, замыкания типа, то ли короткого, то ли цепи из нас. Он целовал ей руки, ноги и нежный пах. Ей было очень стыдно, стыдно впервые в жизни, то есть по-настоящему, то есть сильней всего. Там же, где все потеряно, там все обретено. Видишь меня – напротив? Я говорю тебе. Лучше голодай, но не снимайся в животных фильмах. Было такое, надо было, я же не спорю с этим. Я говорю про будущее. Ты причиняешь боль. Чувствуешь? Резко бьется. Руку прижал к груди. Не убежала вниз. Ей наверху трудней, но и почетней тоже. Поцеловал ей руку. Я про нее тебе.

Рука ответила благодарностью на поцелуй, тоже поцеловала: как смогла, как сумела.

– На тяжелые сны надет… Перед нами открыта осень. Нечто каменное – ее. Следом желтое с красным кружится. На ботинке не мой плевок и ботинок, мне кажется, тоже.

– Его сперма горит во рту, будто сгусток души армян.

Сердце вышло у нее из-за туч. Мое слово дошло, как ветер. Осветило темную землю. Стала плоть у нее светлей. Все задвигалось, задышало. Набухали соски, как почки. Потому что пошла весна. Пару раз по пути споткнулась. Ничего, пустяки, пошла. На нее не хватало денег. Люди выходили из автобуса, как слова изо рта, через первую дверь, оплачивая за проезд. Заходили в другие двери. Так в Саратове много лет.

– Ничего, что я у других?..