Первые грёзы

– Да, но мне надо сказать так, чтобы никто не слышал, чтобы ученицы не слышали… Можно мне спуститься вместе с вами по лестнице? Пока мы до самого низу дойдём, я вам всё объясню.

– Конечно, пожалуйста.

– Смирнова, Вера, больна, очень больна… – начинаю я.

– Да, я слышал. Ей нужно скорей ехать. Когда она собирается?

– Завтра, но ей стало так плохо… я не знаю, поедет ли она… Она говорит… что умирает… сама чувствует… И вот она очень, очень хочет увидеть вас, очень просит… проститься…

Меня начинают душить слёзы; всякое напоминание о тяжёлом положении Веры мне невыносимо.

– Неужели так плохо?

Я только утвердительно киваю головой.

– Кровь горлом хлынула… – наконец поясняю я. – Ведь вы придёте? Да? Пожалуйста, непременно. Сегодня же? Да? Так я ей скажу, порадую её.

– Приду, конечно; тут не может быть и вопроса, приду, как только освобожусь. Бедная девушка!.. А адреса вы мне не дали.

Я говорю.

– Благодарю вас.

Он идёт в учительскую, а я медленно бреду наверх.

Едва закусив кое-чем по возвращении домой, я лечу к Смирновым. Что там сегодня? Да и надо поскорей передать Вере приятную новость, порадовать её, что Светлов придёт.

В этот день ей как будто чуточку лучше, но слабость после вчерашней потери крови всё ещё очень сильна.

– Верочка, я передала Дмитрию Николаевичу, он обещал прийти, непременно прийти, – говорю я. – Уже верно скоро, сказал: как только освобожусь.

– Правда? – радостным вздохом вырывается из её груди. – Вот спасибо… И тебе спасибо… – Она нежно сжимает мою руку. – Говоришь, скоро? Я не очень растрёпана? – Она проводит рукой по волосам.

– Нет, нисколько.

Какая же она красивая! Тёмные, гладкие волосы, с пробором посредине, лежат двумя густыми, длинными косами на её груди, тёмные же, словно нарисованные брови, пушистые, почти чёрные ресницы ещё больше оттеняют нежную, прозрачную кожу; тонкий, будто выточенный, небольшой нос, чуть приоткрытые красивые губы, большие, вдумчивые, печальные глаза, слишком блестящие, слишком живые на этом бледном, будто камея, лице. Совсем тихо. Вера, видимо, напряжённо прислушивается. Лёгкий звонок. Ещё шире открываются громадные глаза девушки, что-то особенное, мягкое загорается в них, на щеках разливается лёгкий румянец. Дверь отворяется. Своей мягкой, почти бесшумной походкой входит Светлов. Чтобы не стеснять Веру, я отхожу к окну и смотрю во двор.

Поздоровавшись со мной, Дмитрий Николаевич направляется к Вере:

– Здравствуйте, Вера Михайловна. Я слышал, вы в дорогу собираетесь, так вот пришёл пожелать вам счастливого пути, всего-всего хорошего.

– Спасибо, спасибо вам, Дмитрий Николаевич… За всё спасибо… – задушевно начинает Вера. – Я так хотела ещё раз увидеть вас… поблагодарить… так боялась, что… умру, не сказав вам ничего…

Я делаю все усилия, чтобы не слышать, но каждое слово, самое тихое, долетает до меня. Слёзы опять подступают мне к горлу.

– Полно, Вера Михайловна, Господь с вами! Что за мрачные мысли. Если бы люди так легко, из-за всякого небольшого недомогания, расставались с жизнью, мир совсем опустел бы. Просто ваши нервы гуляют, и наша пасмурная, серая погода навеяла на вас такие серые мысли. Вот посмо´трите, как только немного спуститесь вы к югу и ещё только в вагонное окошечко улыбнётся вам жизнерадостное, южное солнце, все ваши хмурые мысли как рукой снимет; это такой верный, старый, испытанный целитель, он вас в одну неделю так преобразит, что вы сами себя не узнаете. Ну, конечно, немного и помочь ему надо: во‐первых, верить ему, а во‐вторых, ни о чём не беспокоиться, ни об уроках, ни об экзаменах, ни о доме, ни о папаше. В гимназии всё уладится: при ваших способностях и усердии вы, поздоровев, шутя всё подгоните; о папаше ещё меньше основания тревожиться, его уж мне поручите. Мы ведь с вашим отцом такие старые, такие добрые знакомые, он знает моё искреннее расположение, моё самое горячее участие к нему, мы всегда друг друга хорошо понимали, поймём и теперь… Не правда ли, Михаил Яковлевич? – обратился он к Смирнову, стоявшему несколько в стороне. – Он будет вам сообщать, не слишком ли я его обижаю, вы будете ему писать о себе. Потом вы приедете, здоровая, обновлённая и телом, и духом, тогда вы увидите, что не всё мрачно на свете, что есть и радость, и счастье, что оно иногда так неожиданно мелькнёт, так ярко осветит всё кругом.

Как тепло, задушевно звучал его голос, как бодро, уверенно произнёс он последнюю фразу! Кажется, слова его благотворно повлияли на Веру. Стоя всё ещё спиной, я не видала лица её, но услышала голос:

– Вы в самом деле думаете, что я поправлюсь? Смогу дальше учиться, жить, работать?

– Да разумеется, конечно! Зачем бы иначе советовали вам ехать? Хворать и умирать можно и здесь, на юг едут здороветь, набираться сил для жизни, работы. – Опять звучала в голосе его неотразимая убедительность.

Оба замолкли, и в комнате снова настала тишина. Я повернулась. Вера лежала, мечтательно, задумчиво устремив глаза перед собой; выражение лица её казалось яснее, спокойнее. Вот опустились усталые веки, слабость брала своё.