Первые грёзы

– Я надеюсь. Я так искренно, так горячо желаю этого ради несчастного отца, ради неё самой, ради всех вообще; жалко, когда уходят хорошие люди, их немного…

Мы идём по чистой, словно выбеленной улице, которую вот только сейчас, пока мы сидели у Веры, запорошило первым пушистым снежком… Точно приветливее, светлее стало всё кругом от этого искрящегося при свете уже зажжённых фонарей лёгкого снежного полога.

– Видите, сама природа идёт навстречу нашему желанию: вот и снег; смотрите, какой крепкий, хрустящий, надо надеяться, продержится прочно, значит, гнилая осень, этот самый неумолимый враг всех лёгочных больных, за плечами, самое трудное, самое опасное время прошло, кризис пережит. Я думаю, что с наступлением мороза должна миновать острая опасность, а до весны ещё столько времени, должен же юг сделать своё великое дело.

Медленно идя и всё время беседуя, мы приблизились к нашему дому. Говорил больше Дмитрий Николаевич, а я слушала и смотрела на него. В душе моей никак не совмещалось представление о прежнем Дмитрии Николаевиче, том «холодном, замороженном», той «ледяной бесчувственной сосульке», как величала я его, которого привыкла видеть в классе сдержанным, корректным, с тем, что шёл теперь рядом со мной с мягким выражением в лице, с тёплыми нотками, звучащими в голосе, который каких-нибудь полчаса назад обнимал старика Смирнова, подбадривал Веру, у которого сорвалась грустная нотка об одиночестве, который умел всё так понять, так извинить. «Велика ли заслуга тех других, которым судьба дала больше сил, чтобы устоять?» – говорил он. Ни малейшего самомнения! О, этот не старается казаться лучше, чем он есть, впрочем, ему и не надо.

Опять мне хочется что-то сказать ему, сама не знаю что, хочется извиниться, что я раньше так неверно, нехорошо, несправедливо думала о нём; но я не говорю ни слова, только крепко-крепко пожимаю протянутую мне руку, и снова мне хочется плакать…

Сегодня, наконец, проводили мы нашу бедную, дорогую Веру. С наступившим лёгким морозцем ей действительно сделалось немного лучше; доктор сказал воспользоваться этим и немедленно отправить её. На душе у бедненькой тоже будто немного прояснилось; она крепко верит в выздоровление, верит в жизнь, так страстно хочет жить.

– Мне теперь хорошо, совсем хорошо, – говорит она, – только слабость ещё осталась, но я убеждена, что Дмитрий Николаевич прав; южное солнце укрепит меня. Недаром я всегда так верила в него, так любила это милое, горячее солнце; быть может, это было бессознательное стремление к нему, предчувствие, что именно оно исцелит и спасёт меня. А море? А бирюзово-синее южное небо? Господи, неужели же действительно я доживу до такого блаженства, наяву увижу всё это? Мне, мне и вдруг такое громадное счастье! Да, да, теперь я знаю, верю, что доживу, буду жить, столько сил, кажется, прилило в мою душу. Знаешь, мне иногда грезится, что я уже вижу эту красивую, горячую картину юга, что уже вдыхаю этот живительный воздух, и он тёплой волной расходится по всему моему существу.

Милая Вера!.. Бедная!.. Мне временами верится вместе с нею, временами же становится страшно, глядя на весь её воздушный, прозрачный облик; в такие минуты я прячу от неё своё лицо, по которому катятся слёзы.

В карете, в лежачем положении, со всеми предосторожностями, перевезли больную на вокзал и положили в вагон. Всё, что можно было сделать для её спокойствия и удобства, кажется, было сделано. Весь класс пришёл провожать её, и всякий что-нибудь принёс, чтобы порадовать, доставить ей – кто знает, может быть, в последний раз – удовольствие, удобство и развлечение.

– Вот это, Вера, тебе в дороге погрызть, чтобы время скорее бежало, – суёт ей Ермолаева целых три коробки всяких сластей. – А это – чтобы потом пить не хотелось, – и добрая толстушка, всегда готовая пожевать сама, вручает ещё большой мешок с апельсинами.

– Меня мама всегда заставляет в дорогу надевать такую штуку, знаешь, замечательно тепло и уютно, мягко так в ней, – говорит Штоф, протягивая Вере длинную шерстяную, вязаную кофту. – Если неудобно будет – снимешь, а там, в Крыму, пригодится, будешь в ней гулять ходить, она такая лёгкая.

При словах «гулять ходить» радостная улыбка разливается по лицу Веры, но у некоторых из нас больно сжимается сердце от них: так трудно верится, чтобы она, такая, какою в данную минуту видим мы её, в состоянии была выполнить это.

– Вот возьми… это чтобы ускорить тебе приближение юга, чтобы тебе казалось, что ты уже подъехала к весне, – протягивает Пыльнева довольно большой букет живых цветов.

Принёсшею цветы оказывается не она одна – их много, слишком много, так что опять мне становится тяжело, хочется плакать; эта лежащая на белой наволочке, такая бледная, слабая, прозрачная Вера, вся обложенная цветами, кажется почти не живой, почти отлетевшей от нас, и сами проводы представляются чем-то более тяжёлым и безвозвратным.