Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского

Если ближе к концу романа Горянчиков наставляет нас, как следует читать редакторское вступление, само вступление с его освященными традицией литературными символами информирует нас, что именно к нему мы должны прислушаться, если желаем более полно понять роман. Вспомнив, что и Пушкин, и Гоголь, и Лермонтов придают ироническую окраску высказываниям редакторов своих предисловий, мы последуем этой традиции и проверим высказывания редактора предисловия Достоевского на наличие скрытого смысла. Вчитываясь в безэмоциональные описания жизни в Сибири, данные редактором предисловия к «Запискам из Мертвого дома», мы проникаем в самое средоточие понимания Достоевским многоголосого эстетического мира, одновременно представляющего нам два явно противоречащих друг другу явления: во-первых, мещанскую заурядность, сквозящую в радости редактора, вызванной находкой рукописи Горянчикова, а во-вторых, непрерывные циклы падения и воскрешения – ключевую идею представления Достоевского о человечестве, тезис, который он в дальнейшем старался представить более или менее всесторонне в течение последующих двадцати лет. Ибо в написанном от лица редактора вводном описании Сибири, замаскированном высказываниями, в которых сквозит мещанский материализм, заложены основные идеи романа: жизнь – это загадка, и для того, чтобы разрешить ее, мы должны совершить путешествие, а на нашем пути к просветлению нам создают помехи наши собственные толстокожесть и бедность восприятия. Образы паломника и метафизического путешествия, проделываемого в воображаемом пространстве, были позаимствованы Достоевским у Данте – давно замеченный читателями факт, который Достоевский также не пытался скрывать [Jackson 1981, 6, 40; Кирпотин: 1959, 119]. В первых строках обоих текстов фигурирует темный или непроходимый лес, и протагонисты обоих нарративов совершают главное нисхождение своей жизни в возрасте тридцати пяти лет[46]. Однако совершаемый Достоевским путь паломника подчеркнуто современен. Чистилище находится не под землей. Подполье – это тот мир, в котором мы живем.

Редактор начинает свое описание в подчеркнуто нейтральном стиле, типичном для путевых записок того времени:

В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами – одной в городе, другой на кладбище, – города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город [Достоевский 1972в: 5].

Достоевский сполна использует как семантические возможности языка, так и его корневую структуру для того, чтобы углубить значение начального высказывания своего редактора. Они указывают на проблему видения (адекватного восприятия), идею необходимых ограничений народной свободы и грехопадение человечества как одновременно социальный и экзистенциальный факт. Рассмотрим все эти тезисы по очереди.

Акт видения в особом смысле, который подразумевает Достоевский, требует проникновения в суть явлений глубже поверхности. Кстати, Горянчиков и сам говорит о бинарной оппозиции наружности и внутренней сущности: «…общий тон составлялся снаружи из какого-то особенного собственного достоинства»; «Впрочем, было и какое-то наружное смирение»; «Вряд ли хоть один из них сознавался внутренно в своей беззаконности» [Достоевский 1972в: 13] (курсив мой. – Л. Б.). Идея перемещения с одного уровня восприятия на другой возникает дважды в первом же высказывании редактора, от лица которого написано предисловие к «Запискам из Мертвого дома». Она используется эксплицитно для описания сибирских лесов. Слово «непроходимый» здесь относится к способности «проходить» (про + ход) через физическую среду (характерный для русского фольклора мотив густого леса, через который герой должен пройти, рискуя жизнью). Но, если мы желаем постигнуть в этих условиях смысл жизни, нам предстоит понять, что речь идет не только и не столько о физическом движении. Русское прилагательное «невзрачный», означающее «некрасивый» или «унылый» (не + в + зрач[ок]~: «не воспринимаемый зрением») также содержит коннотацию визуальной непроницаемости предмета – в данном случае сибирских городов и острогов, которые находятся в их окрестностях. Мы должны совершать наше паломничество вместе с Горянчиковым при помощи внутреннего зрения, проникая сквозь изуродованную или отвратительную поверхность видимого глазу для того, чтобы осознать то, что скрыто от глаз, но имманентно.