Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского

Пластичность и выразительность языка, которым написано введение, используется, чтобы преодолеть границы стереотипного восприятия и замшелых условностей[45]. Если же в первом абзаце нас учат тому, как читать роман, то для симметрии начал и концов художественного текста в заключении нас тоже наставляют в том, как нам следует читать текст. В последней главе «Записок из Мертвого дома» рассказчик Достоевского, бывший каторжник и бывший дворянин Горянчиков, пишет, что незадолго до окончания десятилетнего срока наказания ему было позволено получать книги. Они оказались для него откровением, как и для Достоевского, когда он отбыл свой четырехлетний срок на каторге. Однако между Горянчиковым и Достоевским есть различие. Горянчиков заявляет: «Я придирался к словам, читал между строчками, старался находить таинственный смысл, намеки на прежнее» [Достоевский 1972в: 229].

Ирония Достоевского здесь заключается в том, что Горянчиков оценивает такой метод чтения отрицательно, а между тем Достоевский желает, чтобы мы воспринимали его роман именно так – читали между строк, пытались найти тайные смыслы и видели больше, чем видно с первого взгляда.

Ремарка Горянчикова служит другой цели. Она представляет собой портал, через который можно войти в текст Достоевского и, пробившись через плотные слои негатива, приобщиться к таящимся в глубине озарениям. Пример Горянчикова создает модель подхода, совершенно необходимого для более полного понимания поэтики Достоевского. Не стоит читать этот текст буквально, в нем следует видеть нечто большее, чем простую оболочку общественно-политических тезисов (например, «нам нужно реформировать нашу пенитенциарную систему»). Скорее Достоевский желал бы, чтобы мы воспринимали его книгу так, как Горянчиков воспринимает свои книги, видя в словах не просто носителей какого-то реального смысла, но и элементы самого обозначаемого смысла, как материальную часть идеального дискурса. Невзирая на критическое отношение Горянчикова к самому себе, Достоевский желал бы, чтобы мы видели в его тексте нечто большее, чем это допускает искусственно ограниченный или автоматизированный подход к языку и способам его использования. Фактически с помощью яркого и наводящего на размышления использования языка как изобразительного средства Достоевский пытается перевести нас через порог, который тяжелое содержание его романа делает непривлекательным. В этом смысле введение к «Мертвому дому» имеет две цели. На поверхностном уровне оно переносит нас от дискурса стороннего редактора к дискурсу «Сцен из Мертвого дома» Горянчикова. На более глубоком уровне оно дальше погружает нас в тот язык, с помощью которого создается дискурс, т. е. на второй уровень смысловой формации, которая соединяет введение и мемуары и даже превращает их в одно целое.

Для Достоевского и его героя Горянчикова оказывается возможным познать человека масштабно и точно только благодаря тому, что они общались с каторжниками и увидели как их нечеловеческую греховность, так и их человеческий потенциал. Человечество можно достоверно познать, только отбросив иллюзии и не будучи ослепленным идеализмом или пессимизмом (которые Достоевский считал соблазнительными, но иллюзорными антитезами своего времени), не сводя бесконечную сложность жизни к паттерну, категориям и безликому однообразию. А средством такого познания является язык, способный отразить глубочайшие человеческие прозрения. Он объединяет самые низменные и самые высокие сущности человечества и сплавляет наши фундаментальные противоречия и парадоксы в комплексное интуитивное понимание нашей уникальности. Короче говоря, необходимо пережить слияние чувственного или феноменального мира с другим символическим порядком, если мы желаем постичь роман Достоевского таким образом, который бы открыл нам дарованное ему и Горянчикову на каторжных нарах откровение.