Первые строки

Но только теперь, всерьез думая об увольнении, Михаил понял, как тяжело будет покидать этот город, завод и мартен, который, наверное, потому-то и дорог, что много здесь оставлено сил, пота и уменья. Все до боли свое здесь. Разве забудет он этих людей, рабочих, разговоры в душевой или на сменно-встречном, где крепкое мужское словцо переплетается с соленой шуткой, тонко намекающей на какую-то давнюю или недавнюю историю. Ведь не кто иной, как эти люди, не считаясь ни с чем, варили во время войны броневые марки сталей в обычных печах, работали в две смены, вместо трех. И не они ли придумали различные приспособления, чтобы облегчить свой труд? Тот же начальник, который перевел его в подручные, сконструировал специальную «пушку», и ею теперь закрывают сталевыпускное отверстие, а не закидывают вручную. Костя Снегирев изобрел «камбалу», чтобы завалочной машиной можно было в одну минуту убрать шлак, выплеснувшийся из печи, вместо того, чтобы кидать его, обжигаясь, лопатами. Да мало ли еще чего придумали!

Знал Михаил, придет время, когда работать на печах будет еще легче, что со временем и печи уберут, заменив их другим агрегатом и тогда исчезнет дым над городом.

Только его уже не будет здесь…

Михаилу вдруг невыразимо захотелось остаться, захотелось так, как если бы его против воли отрывали от мартена.

«А, может, не уходить?» — подумал он. Тогда он мог бы вновь запросто, как прежде, приходить к Снегиревым и Костина мама стала бы угощать его клубничным вареньем, огурцами со своего огорода и рассказами о житье-бытье.

Только нет, пожалуй. Не будет он приходить к Снегиревым, чтобы не видеть Костиного и Галиного счастья. Обидно как-то, что они обошли его в своем счастье, не заметив. А неплохие ведь оба. Здорово ведь Костя отделал вчера Синебрюхова.

Снегирев стоял на площадке, показывая машинисту завалочной машины, куда валить металл в печь.

«Сердце петухом поет, — думал про него Михаил, беззлобно усаживаясь за будкой, на столбик из кирпичей, где было прохладнее. — Интересно, пригласит или нет на свадьбу?»

«Конечно, ему что! На душе легко. За что Галина его любит?» Чем он, Корзинкин, хуже его. Костя длиннорукий и голенастый, он, Михаил, стройный и высокий, волос у Кости какой-то полинявший — у Михаила волнистый, льняного цвета. И вообще, судя по всему, Костя против него ноль без палочки, как сказал бы Петька.

Подошел Снегирев, утираясь тряпочкой.

Костя сел, закурил папиросу.

— Что молчишь?

— А что говорить-то — тебе, поди, все равно. На свадьбу пригласишь хотя?

— Ну и дурак ты, Мишка, как я погляжу, — спокойно сказал Костя.

— Слушай, Костя, брось хорошеньким прикидываться. Все мы люди. Ты же любишь Гальку?

Глаза Снегирева стали задумчивыми, погрустнели.

— Не то слово, — тихо сказал он, — давно пора его выкинуть из языка и заменить другим, подходящим. Да и не найдешь, пожалуй, такого, потому что об этом чувстве сотнями слов говори — не расскажешь.

— Так в чем же дело?

— А дело в том, — продолжал Снегирев. — Что Галина эта ждет не дождется какого-то Сергея из армии. Понял? Она сама мне сказала, помнишь массовку?

— Дай-ка прикурить, — сказал Михаил вдруг прерывающимся голосом. Тревожно и противно-мелко забилось сердце.

…Галина не любит Костю… А Костя любит ее и между тем ровно и хорошо, как всегда, работает…

Михаил прикурил и отошел от Кости за печь, хотя там было невыносимо жарко, навалился грудью на железную решетку.

Почему же он, Корзинкин, захотел сварить скоростную плавку на старой печи, никого не предупредив? Не потому ли, чтобы выделиться среди остальных, понравиться Галине?

В один миг промелькнули картины жизни, и все они напоминали об одном: только из желания выделиться чем-то необычайным он еще в училище добивался, чтобы его перевели из группы машинистов кранов в группу подручных сталеваров, только поэтому он начал учиться играть на баяне и только затем решил обогнать Костю и допустил аварию.

…Соленый пот сбегал по телу тонкими струйками, казалось, прямо на сердце — так оно болезненно сжималось.

Корзинкин зажал голову руками.

«Авария… вот она где, авария, в душе… Эх, ты, — подумал он про себя, погрозив себе кулаком. — Носы сравнивал, а о главном не подумал… Не мог спросить у Кости и не хотел, именно не хотел догадаться, что Галина просто хорошо, по-товарищески относится к нему. На Костю обижался. Да, правильно бы сделала Галина, полюбив Костю, если б не было Сергея. «Гусиной травки захотел, — иронизировал он. — Другую Новинку строить… Выкинь из своей души всякую нечисть, а потом строй». «Женю-ю-сь… Как карась в тихой заводи…» — с иронией вспоминал он, сказанные им же слова.

Как все-таки больно сознавать, что за двадцать три года так много накопилось в душе зависти и самолюбия…

А, может быть, теперь все-таки уехать не затем, чтобы забыть Галину, а чтобы скрыться от людских глаз, в которые так стыдно глядеть…

А разве в Новинке он не будет еще сильнее ненавидеть себя за бегство, за то, что смалодушничал?