Первый арест. Возвращение в Бухарест

Тут было что наблюдать. Толстые и элегантные клиенты Шмиловича вели себя так, как будто они прибыли сюда из голодного края: все обжирались, и кое у кого были такие лица, словно их кто-то медленно душил. Неподалеку от нас сидела тоненькая, изящная дама с бледным кукольным лицом; тонкие белые пальцы ее длинных рук тоже были похожи на кукольные, и она так деликатно держала нож и вилку, что можно было подумать, будто она не ест, а только играет ими… Но она не играла. После основательной порции мититей она съела антрекот, кусок печенки и бифштекс с кровью. Глотая куски мяса и макая хлеб в кровавый жир, она все время приговаривала: «Я очень мало ем, очень мало».

— Зачем ты нас сюда привел, Гица? — спросил я. — Что здесь интересного? Одни обжоры. Даже музыки нет. В чем дело?

— В ценах, — сказал Гица. — Загляните в меню: здесь в два раза дороже, чем в других ресторанах. Шмилович, безусловно, самый модный кабачок в Бухаресте, по крайней мере сейчас, в июне…

Мы смотрели на Гицу, не зная, врет ли он или говорит серьезно, а Виктор встал с бокалом в руках, все думали, что он собирается произнести речь, но он сказал всего лишь одну фразу:

— Ребята, это не ресторан, а гнусное жульничество системы.

Мы вышли из обжорки Шмиловича преувеличенно твердой походкой, взяли такси и объездили еще три дорогих ресторана, все они выглядели по-разному, но всюду было одно и то же: толпы нарядно одетых буржуев, багровые лица, колыхающиеся животы, запах горелого мяса и духов и полки сбивающихся с ног официантов, эстрады, на которых играли оркестры, гремели певцы с бычьими шеями, показывали свои обнаженные телеса певицы с могучими бедрами и маленькими кукольными головками. Заливалась знаменитая исполнительница народных романсов Мария Зидару — лицо смуглое, цыганское, с дегтярной челкой на лбу, глаза черные, пронзающие… Развратно изгибаясь в своем оперно-крестьянском костюме, она протягивала к публике худые жилистые руки и пела то нежно-умоляющим, то страстным, зовущим голосом: «Мэй Иоане, Иоане… Все давно спят, Ион… Только я из-за тебя не сплю, Ион… Только я все жду тебя, Ион, Ион…»

Гица всюду добросовестно выполнял свои обязанности весельчака и заводилы и все время страшно врал.

— Глядите в оба, — шептал он с самым таинственным видом, — здесь бывают знаменитые личности. Вон за столиком справа толстый тип с лицом как бифштекс, — это Микки Василиу, тот самый, который отравил свою любовницу.

— Я его не виню, — сказал Виктор. — Я виню систему.

— А длинноволосый, похожий на бабу, — это поэт Виктор Иримиу. Я видел его монумент. Очень похож…

У Флориана заблестели глаза.

— Ему при жизни поставили монумент?

— Он сам себе его поставил. Установил свой бронзовый бюст в собственном садике, около дома, что напротив парка Чишмиджиу. Видите цветы у него на столе? Безусловно, возложит их на свою статую. Aiurea! Ты не туда смотришь, Виктор. Иримиу сидит в углу.

Виктор смотрел в противоположную сторону и не отводил взгляда от толстой блондинки, сидевшей за соседним столом. Та хихикнула и опустила глаза в тарелку.

— Виктор, перестань сию минуту. Слышишь?

— Она в меня влюбилась, но ты не беспокойся, Гица. Я ведь знаю, что женщина — это самый опасный…

— Aiurea! Ничего ты не знаешь! Парень, который сидит с ней, — чемпион бокса. Пошли ты ее к черту. Лучше выпей!

Пауль захмелел раньше всех, ему было весело, и так как он не хотел ронять себя в наших глазах, то завел ученый разговор с Долфи.

— Что такое философия? — спросил он.

— Не знаю, — сказал Долфи.

— Разве ты не закончил философский факультет?

— Да.

— И ты не знаешь, что такое философия?

— Этого никто не знает, — серьезно сказал Долфи.

— Братцы! — воскликнул Пауль. Его красивое лицо раскраснелось, расширенные светлые глаза с радостным недоумением уставились на Долфи. — А чем занимаются философы?

— Они пытаются ответить на вопрос, что такое окружающий нас мир и кто его создал…

— Безусловно, бог, — сказал Гица. — Вино тоже от бога. Давайте выпьем!

— А бога кто создал? — спросил Долфи.

Пауль чуть не подавился костью от удивления. Окружающий мир казался ему таким ясным и простым — тут и спрашивать не о чем. А Долфи принялся объяснять: никто, собственно, не знает, что такое мир — красивый сон, созданный нашими чувствами, или действительность? Долфи сделал обзор философских школ от Гераклита до Канта и Гегеля, но никто его не слушал. Только Пауль пытался что-то понять во всех этих противоречащих и опровергающих друг друга гипотезах, и каждый раз, когда Долфи произносил таинственные слова «вещь в себе», «категорический императив», Пауль прикладывался к стакану и в полной растерянности тихо блеял: «Братцы мои!»