Первый арест. Возвращение в Бухарест

«Вот ты и дома», — все время стучало у меня в голове, пока я знакомился с редактором газеты, батальонным комиссаром Розовым, заполнял анкету, брал адреса меблированных комнат, не использованных сотрудниками, и обсуждал с ответственным секретарем, что бы я мог написать в ближайшие дни. Хотя город был переполнен беженцами, мне удалось в тот же день снять комнату в старом доме, на тихой и зеленой улице, тянувшейся вдоль спуска в Буюканскую долину. Дом стоял в глубине огромного запущенного сада, с заросшими крапивой и лопухами дорожками, с яблонями, грушами и высокими кустами смородины и махровой сирени. В открытые окна моей комнаты глядели деревья, из сада доносилось жужжание шмелей, пение птиц и даже гулкий и грустный голос кукушки. Вечером того же дня я сидел в компании своих новых друзей на людной террасе ресторана и рассказывал им за ужином всякие истории про Бухарест, про короля Кароля, про Железную гвардию. Сотрудники «Бессарабской правды» оказались профессиональными журналистами из Москвы и Киева. Я попробовал научить их пить «шприц» — сухое вино с газировкой, но они все предпочитали водку и коньяк. На террасе играла музыка, а когда она смолкала, были слышны песни — это парни и девушки, собравшиеся в городском саду, пели «Катюшу», «Три танкиста», «Кто его знает» с такой уверенностью и четким ладом, как будто знали эти мотивы давным-давно, и стройные голоса, доносившиеся из разных концов парка, сливались в одну гордую и радостную песню, которой, казалось, не будет конца.

Прекрасны были новые чувства, с которыми я провел это удивительное лето в советском Кишиневе.

Июль был жаркий, с грозовыми ливнями, и я очень уставал от беспорядочного накопления новых впечатлений и от жизни в этом новом, не всегда понятном мире. Работать в редакции было очень интересно. Я познакомился с корреспондентами центральных газет и московскими писателями, приезжавшими в Кишинев поодиночке и целыми бригадами. Натан Альман был крепкий бровастый человек, с гладко выбритой головой и умными проницательными глазами. По словам корреспондента «Известий» Экслера, это был очень талантливый театральный критик; мне он чем-то напоминал румынского писателя Коча. Алексей Яковлевич — молодой, веселый — носил изысканно сшитый костюм с новеньким орденом Ленина, прикрепленным к лацкану пиджака. Экслер сказал, что Алексей Яковлевич считается теперь в Москве сценаристом Номер Один. А сам Экслер был высокий, тучный, краснолицый мужчина, который, несмотря на одышку, вечно носился по городу в поисках материала, — такого неистового и неутомимого репортера мне редко приходилось видеть. Был еще один писатель-москвич, низенький, плечистый, уже склонный к полноте, с маленькими живыми глазками и громовым голосом. О чем бы ни шел разговор, он всегда переходил на рассказы о Балтийском флоте и матросах, о войнах, в которых ему довелось участвовать, — империалистической, гражданской, финской, а также о будущей войне, к которой все обязаны готовиться, особенно здесь, в пограничной республике. Он мне нравился, хотя его митинговый тон и манера говорить в комнате, как на площади, были немножко смешны. Были еще и другие москвичи и ленинградцы, корреспонденты, фоторепортеры, кинооператоры, режиссеры, которые постоянно толпились в вестибюле гостиницы и в нашей редакции. Алексей Яковлевич очень любил слушать разного рода байки про короля Кароля и мадам Лупеску и говорил, что мне непременно следует работать в кино. Когда я робко заметил, что ничего в киноискусстве не смыслю, он сказал, что это не беда, мне помогут; как только он вернется в Москву, он расскажет обо мне, кому надо, и мне помогут. Черт возьми, надо создать парочку хороших фильмов про Румынию и Бессарабию, и в этом должны участвовать сами бессарабцы.

Как-то раз в воскресенье Володя, Узя и их знакомые — несколько молодых ребят и девушек, только недавно закончивших кишиневскую гимназию, — собрались у меня в саду. Я пригласил и московского писателя Натана Альмана, который просил меня познакомить его с моими товарищами. Мы пили бессарабское вино, и у Альмана была с собой бутылка коньяку, и один из ребят играл на гитаре и замечательно пел романсы Вертинского и Лещенко. В саду пахло всеми летними запахами, разгоряченной землей, и из Буюканской долины веяло теплым ветром, и казалось, все в мире было прекрасно. Альман спрашивал каждого, какие у него планы на будущее, записывал все ответы в блокнот, потому что ему нужно было написать очерк о мечтах освобожденной бессарабской молодежи.