Первый арест. Возвращение в Бухарест

К вечеру, когда дома и деревья уже начали отбрасывать длинные тени, но зной еще не спадал, на унгенском кладбище хоронили убитого утром подростка. Покой давно забытых могил, покосившихся крестов и стертых могильных камней нарушила большая взволнованная толпа. На кладбище пришли не только местные жители, но и все те, кто очутился в этот день в Унгенах, все, кому удалось в течение прошедших суток перебраться через новую, еще не запертую границу. Дул горячий ветерок, трепетали и струились деревья, в сухой траве бодро стрекотали кузнечики, высоко над кладбищем радостно пролетали ласточки, и нестройные голоса толпы, певшей «Вы жертвою пали в борьбе роковой», звучали так, что казалось, у всех была одна мысль: конец, конец, это последняя невинная жертва, всему старому конец! У раскрытой могилы стояли несколько офицеров из советской танковой части, которая первой вышла к Пруту, и все глаза были устремлены на этих удивительных и как бы принадлежащих к совсем особой породе Людей, которых мы впервые видели сегодня так близко. А когда возвращались с кладбища, у калитки одного из пыльных садиков предместья поджидал нас седой и страшно худой мужчина, с бледно-зеленым прозрачным лицом. Опираясь дрожащими руками на палку, он напряженно всматривался в толпу и, увидев советского офицера, кинулся ему навстречу с такой поспешностью, и стал обнимать и целовать его с такой страстью, что у всех, кто это видел, навернулись слезы на глаза…

Я почувствовал большой прилив сил в то утро, когда увидел наконец желтое кирпичное здание кишиневского вокзала. Из Унген я добрался сюда на открытой платформе, вместе с другими беженцами. Длиннейший состав, в котором были вагоны всех типов, лениво громыхая, вытягивался среди рыжеватых холмов, клочков леса, изгородей, домиков с соломенными крышами, овец и коров, пасущихся на желтых лугах, потом бесконечно долго стоял на каждом полустанке. Я этого почти не замечал — сидя на чужом чемодане с блокнотом и огрызком карандаша в руках, я всю дорогу сочинял рассказ о бессарабцах, покинувших Бухарест, о том, как они пробирались к границе, о восторженном подростке с выпяченным кадыком на тонкой шее, который остался на старом унгенском кладбище.

На стенах кишиневского вокзала были расклеены свежие листы первой советской местной газеты «Бессарабская правда». В одном этом названии было для меня предчувствие такой радости и счастливой работы, что я даже не мог прочесть до конца ни одну статью, а только аккуратно переписал адрес редакции и решил отправиться туда прямо с вокзала. Пока трамвай шел по Александровской улице, навстречу нам все время попадались военные грузовики и колонны красноармейцев, маршировавших с пением «Катюши» или «Трех танкистов». Все прохожие останавливались, провожая радостными взглядами солдат и веселые ватаги мальчишек, которые шли впереди и позади каждой колонны. Я тоже смотрел на поющих красноармейцев, на прямую и широкую каменную улицу, обсаженную липами и акацией, на бесчисленные вывески парикмахерских, часовых магазинов и табачных киосков — сердце сжималось, до того все это было родное, и в голове все время стучала мысль: вот ты и дома!

В редакции дверь была открыта, я вошел и сразу же подумал, что попал не туда, куда надо, — в приемной и в комнатах сидели военные, такие же, как те, что маршировали на улицах. Но оказалось, что все правильно, газету тоже выпускали военные. Секретарь редакции, молодой, смуглый, с черными курчавыми волосами, носил в петлице три кубика. Увидев в моих руках исписанные листы, он ничуть не удивился: «Перепишите все начисто, тогда я скорей прочту». Я густо покраснел и признался, что не умею писать по-русски. Русский язык я знаю, у нас в селе говорили по-русски, но я не учился в русской школе и никогда на этом языке не писал; статья, которую я принес, написана по-русски, но латинскими буквами. «Ну, это легко исправить, — Саша вам это перепечатает под диктовку в два счета».

Машинистка Саша, толстая, миловидная девушка, тоже была в красноармейской форме. Сидя с ней рядом около машинки, я очень смущался, когда мой взгляд невольно падал на ее красивые колени и на светлые завитки волос, выбивающиеся из-под белого подворотничка гимнастерки, но, диктуя, я повысил голос и, упиваясь собственными словами, позабыл обо всем на свете. Когда секретарь редакции читал мое сочинение, я сидел на краешке стула и с замиранием сердца следил за выражением его лица. В это время в комнату вошел еще один военный, высокий, плотный, с бритой головой и двумя шпалами в петлице. Секретарь отложил статью и сказал, показывая на меня: «Познакомьтесь, этот товарищ мог бы у нас работать».